Искусство эпохи Возрождения. Нидерланды, Германия, Франция, Испания, Англия

писал Джон Донн в послании другу, сравнивая свои поэтические наброски с мастерством Хиллиарда[1293]. Лица на портретах этого художника занимают места не более ногтя большого пальца зрителя. Описывая их, испытываешь странное чувство, будто в ходе описания они сами собой становятся крупнее; размер «саженных полотен», напротив, обычно скрадывается словесным описанием до умеренной величины.

Во Франции Николас написал миниатюрный автопортрет. Представить себя как художника значило, прежде всего, сделать живым свой взгляд – острый и проницательный, моментально схватывающий и передающий памяти любое впечатление. Кого только не обшарил этот цепкий взгляд! И графа Лейстера, и даже самое королеву Елизавету. Недаром он изобразил себя в роскошном слоеном воротнике на испанский манер, приличествовавший дворянам и аристократам. Этими чуть раскосыми глазами удалой красавец с густыми темно-каштановыми кудрями, выбившимися из-под сдвинутого на затылок берета и змеящимися вокруг высокого лба, выглядел себе в жены Элис[1294]. На темно-голубом фоне белый воротник, отделяющий голову от черного, наглухо застегнутого сюртука, выглядит как морская пена, поднимающаяся и опадающая под носом корабля, роль какового играет клинообразная бородка щеголя. Разглядывая этот драгоценный подарок своего мужа, Элис должна была вновь и вновь возвращаться к его карим глазам. Она могла любоваться и гордиться своим Апеллесом, который подписался монограммой, составленной из наложенных друг на друга инициалов «N» и «Н», а сверху вывел каллиграфическими золотыми буквами по голубому: «Anno Domini 1577 Aetatis Sua 30». Получалось: «Николас Хиллиард лета Господня 1577-го в свои тридцать».

Николас Хиллиард. Портрет жены. 1578

Тема овального портрета Элис, написанного несколько месяцев спустя, – «моей любимой образ несравненный, что оттиском медальным в сердце вбит»[1295]. У Элис безупречный овал лица, русые волосы, аккуратно уложенные в прическу, обнажающую виски, осторожно-внимательный взгляд небольших светло-зеленых глаз, прямой решительный носик и своенравно сложенные ярко-розовые губы. Голова округлым подбородком опирается на белые кружева. Воротник по моде поднят так высоко, что лицо не соприкасается с фоном. Бережно заключенное в оправу, образованную прической и воротником, лицо существует, словно бы не нуждаясь в теле. По контрасту с напускной надменностью, принятой среди дам ее круга, декольте платья особенно соблазнительно приоткрывает ложбинку на груди. Платье у Элис белого с серым узором и черного тонов, как у королевы. На темно-голубом фоне на уровне рта Элис стоят слева и справа золотые монограммы Николаса. Наверху написано: «Лета Господня 1578-го в свои двадцать два»[1296].

Формат этих портретов различен, и написаны они не в один присест, но ракурсы таковы, что портреты Николаса и Элис воспринимаются как супружеский диптих: мужчина, как положено, слева, женщина – справа. Это впечатление поддержано и цветовым строем портретов, основанным на созвучии темно-голубого фона с черными и белыми тонами одежды и воротников. По отношению к кому, незримому, выдержана эта схема? К Деве Марии? Скорее, к королеве Елизавете; ведь сказал же о ее величестве лорд Норт: «Она – наш земной бог».

Самую поэтичную миниатюру Хиллиард создал в год гибели Непобедимой армады. В узкий овал вписана фигура высокого, стройного молодого щеголя, с маленькой головой, вьющимися волосами, темно-карими глазами и светлыми усиками. Но что за причуда – велеть художнику изобразить себя во весь рост, будто миниатюра – это парадный портрет? Не извращение ли это самой природы миниатюры, в которой каждый дюйм пергамента ценится на вес золота? Да и одет этот кавалер в плащ, небрежно перекинутый через плечо, не для дворца, а для прогулки. Пребывая в полном одиночестве, он прислонился к дереву, скрестив ноги, наклонив голову и глядя перед собой мечтательно-невидящим взглядом.

Мы не уйдем далеко от истины, если предположим, что главной причиной, побудившей молодого человека заказать Хиллиарду такой странный портрет, была красота его ног. Уж очень ему хотелось, чтобы адресат портрета оценил по достоинству их стройность.

Над головой юноши читаем: «Dat poenas laudata fides» («Достохвальная верность уязвляет самое себя»). Стало быть, вторая причина – желание напомнить кому-то, что он погружен в черную, как его плащ, «рыцарскую меланхолию». Представить это состояние обычным способом – в погрудном изображении, с лицом, опирающимся на ладонь, – значило бы приравнять себя ко всем другим страдальцам любовного недуга. Но видно, не таков был этот молодой человек, чтобы вкладывать свое чувство в готовую формулу изобразительной риторики. В погрудном портрете пропали бы и его прекрасные ноги, и изысканность костюма, ради которых стоит окинуть его взглядом всего – с головы до пят.