Искусство эпохи Возрождения. Нидерланды, Германия, Франция, Испания, Англия

Придворное общество Брейгель видел как модель космоса: в любой момент здесь каждый знает свое место, свои права и обязанности, свою роль. Спускаясь по ступеням сословной лестницы в самые низы, взгляд Брейгеля погружался в бесформенность. Апогей бесформенности – деревенский праздник.

Порчу человечества, вызванную отходом от природы, Брейгель понимал этически, а не физически. Безликость, безобразие мужиков на картинах мастера – это не протокол этнолога[549], а гротескный образ духовной деградации, которая, по его убеждению, грозит людям, когда они впадают в космологическое беспамятство[550].

Но у крестьян Брейгеля есть шанс вернуться к божественному предназначению человека. Этот шанс – труд. Только в труде крестьянин подобен природе, ибо сельский труд – это подчинение ее законам, правилам, ритмам. Когда Брейгель переходит от изображения детских игр, ярмарки, свадьбы или других праздников к будням сеятелей, пахарей и жнецов, пастухов, рыболовов и охотников, сарказм из его картин исчезает. Почему же у Брейгеля мало картин, представляющих простонародье позитивно?

По-видимому, он мыслил свое творчество как акт христианского милосердия по отношению к малым сим, извращающим божественное предназначение человека. В своем омерзительном разгуле они воображают, что им море по колено. Видели бы они себя со стороны! Они не способны ни к осознанию, ни тем более к осуждению своего греха. Следовательно, они не готовы к покаянию. Но им можно помочь картинами, которые изображают их деградацию отстраненно, с беспощадной откровенностью, даже гиперболически. Живопись Брейгеля адресована Богу как покаянная исповедь от имени этих бессловесных существ. Своими картинами Брейгель надеется хотя бы отчасти искупить их грех.

Труд же, во-первых, не смешон – а ведь Брейгель, как мы уже предполагали, не имел ничего против того, чтобы прослыть шутником. Большего ему от публики и не требовалось: было бы на что прожить. А во-вторых, труд, в отличие от греха, не требует искупления. Трудом человек оправдан. Трудом он искупает отрыв от природы. В трудовом единении с природой крестьяне не нуждались бы в Брейгеле как заступнике перед Богом: они были бы добродетельны.

Если такой ход мыслей действительно имел место, то он мог возникнуть только в голове человека, глубоко проникнутого идеей подражания Христу и вместе с тем на редкость гордого. Спаситель, искупивший первородный грех ценой своей жизни, должен был глубоко страдать, видя, во что превратились потомки Адама и Евы в нидерландских деревнях и мелких городках. И Брейгель страдает вместе с ним. И вот, подобно Христофору, взваливает он на свои плечи тяжесть их грехов, превращая свое искусство в искупительную исповедь от их имени.

Сарказм, с каким Брейгель изображал простонародье, не был данью моде. Он был искренним и не противоречил преклонению художника перед природой, ибо его сословная этика имела космологическое основание. Отвращение к праздному плебсу было укоренено в глубокой религиозности Брейгеля, в последовательном рационализме его мышления, в его горделивом милосердии[551].

* * *

Прожив в Италии около двух лет, Брейгель будто и не видел там ни произведений Рафаэля, ни антиков. «Сосуд ничего не принимает в себя не потому, что закрыт, а потому, что переполнен»[552]. Сосуд Брейгеля был переполнен впечатлениями от Альп – шедевров, созданных не людьми, а Богом. «Про него говорили, что он, находясь в Альпах, глотал все горы и скалы, а потом, вернувшись домой, стал извергать их из себя на полотно и доски»[553]. Если бы речь шла о фонах картин в духе Босха или о пейзажах в духе Патинира, то современникам Брейгеля вряд ли пришла бы в голову эта метафора. Подчеркивается не оптическая, а органическая связь между художником и пейзажем: прежде чем возродиться на картинах, горы исчезают в утробе исполина. Брейгель не просто созерцает панораму с той или иной отстраненной точки зрения, как Патинир. Он чувствует ландшафт нутром, охватывает его всесторонне.

Брейгеля интересовали не отдельные вершины, а горные гряды, кряжи, хребты и цепи в их связи с реками и долинами. Поэтому почти все эти рисунки – а их сохранилось около полусотни – горизонтального формата (чаще всего размером 24 × 36 сантиметров). Он рисовал пером, коричневой тушью, на листах нынче слегка пожелтевшей бумаги. Рисовал нежно и тщательно, но без равномерной отчетливости, характерной для нидерландских рисунков XV столетия. Штрихи нигде не сливаются в пятна. Небо всюду с облаками; местами они даже темнее гор, вырисовывающихся светлыми массами. Но благодаря тому что и на небе, и на земле, и на воде – всюду оставлено много нетронутого белого, возникает впечатление, что все озарено солнечным светом, трепещущим в струях горного воздуха.

Питер Брейгель Старший. Альпийский пейзаж. 1553