Искусство эпохи Возрождения. Нидерланды, Германия, Франция, Испания, Англия

Второй принципиально важный момент – особый взгляд Брейгеля на взаимоотношения человека и природы. До Брейгеля в нидерландской живописи господствовал человек. Брейгель же сделал природу госпожой над человеком, ничтожным и невзрачным. Обладая поражавшим современников ви́дением природы и даром ее художественного воссоздания, он изображал ее не как фон или декорацию для человеческой деятельности, но как универсум, живущий независимо от людей.

Третий принцип Брейгеля – тот самый, из-за которого он получил свое прозвище: героями большинства его картин являются мужики. Со своим приятелем, богатым купцом из Нюрнберга Гансом Франкертом, он часто хаживал на деревенские ярмарки или свадьбы. «Они являлись на свадьбы переодетыми крестьянами и, выдавая себя за родственников либо жениха, либо невесты, подносили, как и все другие, подарки. Здесь Брейгелю доставляло большое удовольствие следить за теми безыскусными приемами крестьян в еде, питье, танцах, в прыганье, ухаживании за женщинами и других забавах, которые он так красиво и смешно воспроизводил»[522]. Узнаём повадку Брейгеля, уже знакомую нам по упомянутым ван Мандером розыгрышам: он подглядывает исподтишка за людьми, возбужденными алкоголем и похотью. Вот почему большинство фигур на его рисунках с натуры повернуты к нам спиной.

Картин, на которых пастухи, земледельцы и охотники изображены в деле, у него мало. И уж вовсе нет сюжетов из жизни господ, будь то городской патрициат, дворянство, аристократия или высшее духовенство. А ведь именно к этим кругам принадлежали его заказчики и друзья. Лишь изредка, где этого требовал традиционный сюжет, мы видим какого-нибудь легендарного правителя со свитой, военачальника с отрядом солдат.

В большинстве произведений Брейгеля господствует угрюмая или саркастическая интонация. Манифестом Брейгелевой мизантропии[523] считается его знаменитый рисунок «Художник и знаток». Это название вряд ли идет от самого Брейгеля. Идентификация человека в очках как «знатока» – симптом самоуничижения знатоков искусства перед творцами, почва для которого возникла в Италии не ранее рубежа XVI и XVII столетий, когда неоплатонические умы объявили творческий замысел проявлением присутствия Бога в художнике. Это создавало дистанцию между художником и зрителем, затрудняло понимание художественного замысла. Тут-то и появились «conoscitori» – «знатоки», соперничавшие друг с другом за прерогативу истинного суждения об искусстве. Их преклонение перед художниками достигло апогея в эпоху романтизма. Может быть, романтики и назвали человека в очках «знатоком»?

Питер Брейгель Старший. Художник и знаток. Ок. 1565–1568

Но кем бы ни считали его современные историки искусства – знатоком[524], критиком[525], покупателем[526], любителем искусства[527] или просто зрителем[528], – они единодушны в его моральном порицании. Одним претят его тщеславный облик и самодовольство[529], другие упрекают его в непонимании искусства[530], третьи вменяют ему в вину бездушное и торгашеское отношение к миру[531], некоторые видят в нем хищного купца – потребителя искусства[532], есть и такие, кто усматривает в этой фигуре олицетворение глупости как удела толпы[533].

Каждый обвинитель отождествляет свою гипотезу с замыслом Брейгеля, но все они едины в признании якобы само собой разумеющегося антагонизма между человеком с кистью и человеком в очках. Первый, безусловно, хорош, поэтому второй подпадает под презумпцию виновности. Игнорируется все, что может быть истолковано в поведении очкастого негодяя как выражение искренней, адекватной, нравственно здоровой реакции на работу живописца. Улики, на которых строится обвинение, – очки и кошелек.

Очки непременно принимаются за символ духовной слепоты, хотя авторы, пустившие в ход аналогию между брейгелевским очкариком и вором в картине Босха «Шарлатан»[534], незаметно для себя выбивают почву из-под собственных ног. Ведь для босховского вора очки – камуфляж, знак причастности к достойному сословию грамотеев, писак и книжников. Почему бы и к очкам брейгелевского персонажа не отнестись лишь как к атрибуту учености? Потому что это снимет с него презумпцию виновности и заставит современных исследователей отказаться от застарелой романтической привычки играть на противопоставлении одухотворенности художественного творчества и бездуховности рационального знания.

На кошелек очкарика указывают по привычке как на улику его моральной ущербности, не замечая, что нелепо уличать его в двух пороках сразу – и в слепоте к искусству, и в потребительском отношении к нему. Выходит, он платит за то, цена чему в его глазах ничтожна? Не логичнее ли выбрать что-то одно: либо он видит, что перед ним шедевр, и хватается за кошелек, либо не видит и тогда о кошельке не вспоминает? Может быть, торгаш задешево покупает шедевр, чтобы нажиться на перепродаже? Тогда обвинителям надо-таки признать, что у него отменный вкус, и привести доказательства его алчных намерений. Но таковых нет.