Искусство эпохи Возрождения. Нидерланды, Германия, Франция, Испания, Англия

По копиям этого рисунка[535] видно, что Брейгель и живописца снабдил кошельком, причем разместил его не справа, как было принято его носить, а слева, чтобы заострить на нем внимание. Стало быть, если сделка между персонажами состоится, то деньги перетекут из кошелька человека в очках в кошелек художника. Но и это обстоятельство вменяется в вину первому из них: «Художественно и этически ангажированный живописец вынужден продавать свои работы тем, кто не понимает искусства и все на свете оценивает только в деньгах», – резонерствует по этому поводу современный исследователь[536]. Такая ситуация в наше время тривиальна. Но это-то и мешает нам принять его вывод. Ныне ангажированность бывает художнику тягостна, потому что он живет в обществе, в котором самоценность личности давно стала нормой. А в XVI веке нормой, губительной для нарождавшегося творческого «Я», была зависимость от цеха, гильдии, корпорации. Чтобы утвердить себя, надо было найти щедрого покровителя, который ценил бы твою манеру. Такими людьми были для Брейгеля нидерландец Клас Йонгелинк, немец Ганс Франкерт, француз Антуан де Гранвелла. Издеваться над ними было бы низко и глупо. И если бы рисунок был пасквилем на людей в очках и с кошельками, то разве у них была бы охота заказывать и приобретать его копии?

Присмотримся к лицу человека в очках. Его гримаса характерна для мгновений, когда недоумение разрешается у зрителя первым проблеском понимания. Рука его машинально тянется к кошельку. Но не пусто ли там? Ведь он одет нищенски в сравнении с господами, заказывавшими картины Брейгелю[537].

Давно было высказано предположение, что художник на венском рисунке – иронический автопортрет Брейгеля[538]. Отвергая эту идентификацию из-за несходства изображенной персоны с известным гравированным портретом Брейгеля, изданным в 1572 году вдовой Иеронима Кока, мы считаем заслуживающей внимания мысль о Брейгелевой иронии. Люди, забывающие, как они выглядят со стороны, часто бывают смешны. Судя по брюссельскому этюду «Зевающий»[539], Брейгель питал острое любопытство к эффектам неподконтрольной мимики. Вероятно, «Художник и знаток» – дань этому увлечению. Подсмотрев, как забавно преображается лицо в момент творческого самозабвения, Брейгель сделал шарж на художника, «кого власы подъяты в беспорядке», а затем пририсовал за его спиной пример не менее забавной сосредоточенности на внешнем объекте. Фигуры и аксессуары могли появиться позднее, чтобы придать изображению двух шаржированных лиц сюжетную мотивировку. Эта версия согласуется с предположением, что голова и фигура художника нарисованы Брейгелем порознь, в разных ракурсах[540].

Питер Брейгель Старший. Мизантроп. 1568

Спору нет, человек с кистью – вдохновенный художник. Но называть человека в очках «критиком» или «покупателем, ангажирующим художника» – значит подменить замысел Брейгеля банальными суждениями о современной ситуации в искусстве. Не правильнее ли видеть в нем заурядного, но благожелательного зрителя?[541]

Читателю, которому для снятия с Брейгеля подозрения в мизантропии этих соображений покажется мало, я предлагаю взглянуть на одну из последних картин художника – тондо «Мизантроп». Старик в облачении, напоминающем монашеское, жалуется на жизнь: «Поскольку мир так несправедлив, я ношу траур». Он не замечает ни шипов, рассыпанных на его пути, ни заключенного в прозрачный пузырь (символ мирского бытия) оборванца, срезающего у него кошелек. Вдали пастух пасет стадо. В соотнесении с делом крестьянина претензия мизантропа ко всему миру выглядит жалким лицемерием человека, который под маской оскорбленного достоинства снимает с себя ответственность за происходящее вокруг. Велика ли вероятность безапелляционного приговора мизантропам со стороны художника, который сам был бы мизантропом?

В отличие от Босха, глядевшего на все человечество как бы с луны, Брейгель чрезвычайно разборчив в нравственных оценках. Сарказм вызывает у него лишь простонародье, причем только праздное. Иоахим Патинир прятал эту породу людей в укромные уголки своих пейзажей, а у Брейгеля они повылезали из укрытий и собирались в толпы. Теперь им море по колено.

Мы не удивляемся, вновь и вновь встречая крестьян на картинах Артсена: удовлетворяя спрос на экзотику, Питер Длинный с удовольствием писал тех, в ком чувствовал нечто родственное самому себе. Иное дело Питер Мужицкий. Не странно ли – изображать снова и снова то сословие, к которому ты, мягко говоря, не испытываешь симпатии? Еще более странно видеть мужицкие сюжеты Брейгеля, соотнося их с его благоговейным отношением к природе. Разве крестьяне не дети природы? Но вместо того чтобы любить их заодно с природой, он хочет убедить нас, что они – не соль, а сор земли.