Искусство и наука

30. Заметьте это слово; оно созидает или довершает создание и строит безопасно, так как воздвигает на скромной, но прочной основе, широкой, хотя бы и низкой, естественной и живой скале.

Мудрость есть та способность, которая во всех предметах признает их отношение к жизни, к общей сумме известной нам жизни, как животной, так и человеческой; но она, понимая определенные задачи этой жизни, сосредоточивает свой интерес и свои силы на человечности в противоположность, с одной стороны, животности, которой она должна руководить, а с другой – Божественности, которая руководит человечностью и которую последняя постичь не может.

Не вполне свойственно мудрому человеку много рассуждать о природе существ, как выше, так и ниже его стоящих. Нескромно предполагать, что он может постичь первые, и унизительно предполагать, что вся забота его должна быть сосредоточена на последних. Признавать и свое вечное относительное ничтожество и свое вечное относительное величие, познать самого себя и свое место; быть вполне довольным своею подчиненностью Богу, не постигая Его, управлять низшими созданиями с симпатией и добротой, не разделяя злобы диких животных и не подражая знанию насекомых – вот что значит быть скромным по отношению к Богу, добрым к Его созданиям и мудрым к себе.

31. Я думаю, что вы в состоянии теперь уяснить себе, во‑первых, идею о бескорыстии и, во‑вторых, о скромности, как составных элементах мудрости; и, достигнув этого, мы сразу воспользуемся этим приобретением, чтоб уяснить себе два или три пункта относительно ее воздействия на искусство, а впоследствии с большей уверенностью ее более скрытую роль в науке.

Безусловно, она бескорыстна не в смысле отсутствия всяких желаний или усилий для удовлетворения этих желаний, а наоборот, она страстно желает видеть и познать предметы, в которых она правильно заинтересована. Но она специально не сосредоточивает всего интереса на себе. Поскольку художник мудр, постольку ему безразлична его работа, как лично его; он заинтересован ею, как будто это работа другого, и вполне беспристрастно оценивает ее достоинства и недостатки. Я думаю, что, только внимательно заглянув в свою душу, вы поймете, как трудно достигнуть этого. Абсолютное достижение такого беспристрастия даже невозможно, так как все мы по самой природе своей немножко немудры и больше получаем наслаждения от нашего личного успеха, чем от успеха других. Но величину этого различия мы обыкновенно не стараемся определить. Приготовляя для вас рисунки, которые могут служить образцами в этих школах, мой помощник и я часто сидим рядом, и он обыкновенно занят более важной работой. Я до такой степени признаю большее значение за его работой, когда это действительно имеет место, что если б я обладал возможностью своим решением повлиять на успех кого-либо из нас двоих, то был бы настолько мудр, что предпочел бы его успех моему. Но то, что я испытываю при его неудаче и при моей, вполне различно. В случае его неудачи я огорчен, но отнюдь не чувствую унижения, а испытываю даже некоторого рода удовольствие. Я снисходительно замечаю ему, «что он в другой раз сделает лучше», и спокойно отправляюсь завтракать. Но если мне что-нибудь не удается, то, хотя я и сознаю, что в интересах обеих работ моя неудача не имеет такого значения, тем не менее я испытываю далеко не такое настроение духа. Разум твердит мне, что моя неудача не имеет такого значения, но никакой завтрак не идет мне на ум.

32. Теперь представьте себе, во что эта, по существу своему эгоистическая, страсть, – непобедимая, как вы это увидите даже при самых сознательных и упорных усилиях, – может обратиться, если всеми имеющимися у нас средствами мы стараемся не подавить, а усилить и поощрить ее, и если все окружающие нас условия соперничают в развитии ее смертельно пагубного влияния. Во всех низших школах искусства мастер может добывать свой хлеб оригинальностью, т. е. тем, что он раскрывает в себе какую-нибудь частичку отдельной способности, по которой его работа может быть признана отличной от произведений всех остальных людей. Мы всегда склонны восхищаться нашими мелкими делами даже без всякого такого стимула; и каково же должно быть влияние всеобщего одобрения, постоянно внушающего, что та ничтожная вещь, которую только мы одни можем сделать, настолько и хороша, насколько она единственна в своем роде; а это в течение всей жизни под угрозой гибели подкупает нас создать нечто отличное от того, что производят наши соседи. Во всех великих школах искусства условия как раз противоположны этому. Художник ценится в них не за то, что в нем есть особенного от остальных, и не за особенное выполнение какой-нибудь своеобразной работы, а за более мощное выполнение того, к чему стремятся все, и за содействие по мере своих сил какому-нибудь великому труду, совершаемому совокупностью всех сил и всех столетий.