Искусство кройки и житья. История искусства в газете, 1994–2019

Ее воспоминания – почти самые добрые слова о Татлине, оставленные современниками. Но есть и другой, куда более жесткий во всех отношениях взгляд, носитель которого был влюблен в Татлина едва ли не больше всех авангардистов, вместе взятых. Николай Пунин видел в нем воплощение нового искусства: «Я считаю Татлина единственной творческой силой, способной выдвинуть искусство за окопы старых позиционных линий. В чем его сила? – в простоте, совершенно чистой и органической… Мастер с ног до головы, от самого непроизвольного рефлекса до самого сознательного акта. Поражающее, совершенно невиданное мастерство!»

Пунинский панегирик Татлину – безусловно, программное заявление, в нем признание естественного начала в том, что сам Татлин называл «изобразительным делом». Там, где его главный соперник Малевич городил умозрительные построения и слова, Татлин достигал цели одной линией, как бы случайным наслоением объемов, конструкцией, выстроенной с математической простотой. Он весь был – идеальный глаз художника. Свойство, вообще-то больше присущее мастерам старого искусства, чем модернистского.

Юбилейная (к 125-летию) выставка Татлина в Третьяковке не будет помпезной. Всего около шестидесяти работ, четверть из которых к тому же реконструкции. Но тем, может быть, она и ценна – чтобы увидеть в Татлине именно художника, стоит, конечно, иметь в виду башню III Интернационала или воздухоплавательный агрегат «Летатлин», но важнее оказаться перед его полотнами и листами: мирискусническими, театральными, книжными, фигуративными, абстрактными – любыми малыми формами этого подминавшего под себя любые виды искусства таланта.

Несмотря на несколько больших его выставок, Татлин во многом – чистый миф. Возглас восхищения, разносимый его учениками по ВХУТЕИНу и соратниками по самым разнообразным художественным предприятиям 1910–1920‐х годов. Или возглас соперничества и ревности, оставшийся от скандалов и обид между группировкой Малевича и вечно подозревающим их в желании спереть у него идею Татлиным. Поймать реального художника в тех осколках его бурной деятельности, что нам остались, непросто. Но это стоит усилий – никого, равного Татлину по внятности чисто художественного жеста, в русском авангарде не было.

6 декабря 2017

Окрыление авангарда

«Летатлин» в постоянной экспозиции ГТГ

«Высокий человек стоял на маленькой сцене. Зал был переполнен. Высокий человек не был актером, он не пел, не читал, не играл на скрипке, у него были красные руки мастерового.

Над публикой колыхалась ширококрылая птица, напоминавшая альбатроса с известной картинки. Она парила над стульями, подвешенная к потолку, и было непонятно, как попала она сюда, как влетела она в этот зал.

Птица была без оперения. Это был остов, но уже живой.

Татлин говорил со сцены:

– Расчеты? Пусть товарищи инженеры не обижаются на меня: а вы спрашивали ворону, по каким расчетам сделаны ее крылья?

В зале засмеялись, кто-то хлопнул в ладоши.

– Вы спрашивали, почему она летает, – продолжал он, – нет? И напрасно. Я был матросом. Чайки летели за нашей кормой и, заметьте, не уставали. Три дня летели и все не уставали… Выходит, что они устроены совершеннее наших аэропланов. Действительно, у птиц пластичная конструкция, а у аэропланов – жесткая. У них живые, мягкие крылья, а у аэропланов – мертвые».

Свидетельство писателя Исая Рахтанова, который видел первый показ «Летатлина» на вечере Владимира Татлина в Московском клубе писателей в 1932 году, передает голос. Голос художника, который в этот момент еще верил в полет своего «Летатлина», в возможность одарить человечество средством индивидуального свободного полета: «Летать птицы учатся с детства, и люди также должны этому учиться. Когда у нас будут делать столько же „Летатлинов“, сколько сейчас делают венских стульев, тогда ребятам придется учиться летать лет с восьми… Во всех школах будут уроки летания, потому что летать человеку тогда будет так же необходимо, как сейчас ходить».

Но «Летатлин» не полетел, даже хуже – он и не попытался взлететь: по дороге к первым испытаниям одно крыло махолета было повреждено, и взлет стал невозможен. В том же 1932‐м три аппарата и набор чертежей были выставлены в Государственном музее нового западного искусства, но вскоре уже и весь полет русского авангарда был прерван. Сам Татлин нашел пристанище в академичнейшем МХАТе, два из трех его «Летатлинов» разошлись по кускам, а третий, самый технически много обещавший, после долгих мытарств оказался в составе фонда Центрального музея военно-воздушных сил Российской Федерации в Монино, где жил в мирном соседстве с другими махолетами, позабыв свое романтическое происхождение. Его создатель утверждал, что сделает вещь «ну не меньше Венеры Милосской», но кто помнит о Венере, разглядывая протосамолеты?