Искусство Ленинграда январь 1991

— Как всегда,— с досадой повторил Мишка.— Ведь нам, оболтусам, по сорок лет. Вы вдумайтесь только — сорок! Расцвет творческих сил, а я на работе подлизываюсь, юлю, заискиваю... Я до сорока не вырос в хозяина. Я до сих пор подмастерье, как Ванька Жуков. И что я нажил в сорок лет? Один приличный костюм и скандальную жену с верхним образованием? Во флоте хорошо — там все определенно: отплавал положенное время или отличился, получай следующую должность. Жизненные вехи... Мне обидно до слез, мужики, что сидим мы в расцвете творческих сил тут. Вы понимаете? Тут! В сломанном доме, как какие-то ненужные отбросы. Все здесь покинуто, что не надо людям, а заодно и мы. Из-за кого? Из-за кого, простите, я не могу привести вас к себе, накрыть стол чистой скатертью, которую сам же стирал, настряпать пельмешек, выставить грибочки, которые тоже сам собирал? И ведь творится это в сорок лет! Вы понимаете — на что мы в этой жизни надеемся? Много ли нам осталось жить-то? Давайте посчитаем — ну, двадцать, двадцать пять — и все. А что такое двадцать лет? Тьфу — и нет их. Ну хорошо. Стану я начальником отдела — это мой рубеж. Ну дадут трехкомнатную квартиру, если, конечно, меня завтра жена не выставит, и я опять стану входить в нее, как квартирант. Мужики! Очухайтесь! Ведь это форменное бесправие! Наступило время, когда мужик постоянно виноват. Всё! Если моя доберется до развода — вяжу с бабами. Займусь вплотную делом, чтобы не обидно было помирать!

Во время монолога Мишка даже раскраснелся — так его взволновали собственные слова. Он тяжело дышал.

— Ладно. Ну тебя,— одернул его Ксима.— Что ты распаляешься-то? Надо самому уметь любить женщину, а не грешить на нее.

— Где ты увидел женщину в наше время? — воскликнул Мишка.— В башках пусто. Ведь она же совершенно алогичное существо, и чем больше у нее прав, тем она бестолковее. Давайте так рассудим — что женщина в нас ценит в период взаимного обольщения? Широту души, доброту, щедрость? А когда становится женой? Она давит эту широту, топчет доброту, а за щедрость мне лично постоянно влетает. Она считает каждый грош, который ушел на угощение друзей. Дальше: неряшливая, а проповедует чистоту. Как что — сразу плакать начинает или кричать...

— Это ты о своей или обо всех? — спросил Ксима.— Смотри, а то я могу и не сдержаться.

— Нашли о чем говорить за столом,— заметил я.— Хватит, Мишка! Утомил ты нас тещиными блинами. Не лезь в поллитра!

— Не кричи на Мишку,— сказал Ксима.— Просто у него настроение такое — нагорело. Кажется ему, что больше и проблем нету. В конце концов, ты же мужик — сообразуй ее жизнь со своей.

— Дело в том,— вздохнул Мишка,— не знаешь, что ожидать от нее в следующую минуту. Возьмет, проснется и давай рыдать. Вот сегодня, например. Кое-как добился ответа — на какую тему рыдание. «Мне кажется, что ты делаешь зарядку перед окном, чтобы смотреть на женщину, что живет напротив».— «Да нет же,— отвечаю,— не могу я делать зарядку в туалете — там тесно».— «Признайся — тебе же легче будет! — требует она, заходясь в слезах.— Признайся, что смотришь на нее!» — «Да ты мне хоть покажи, в каком окне?» — «Притворяешься!» Но окно показала. И надо же, как назло там появляется баба, которую я никогда не видел, и появляется без лифчика. «Фу, какая пошлость! — крикнула жена.— Я так и знала, что ты мне изменил! Гадкий изменщик!» — И пошло-поехало. В голове все перемешалось. Она — за валерьянку. В ногах валялся — вымолил такие слова: «Ты мне изменил, когда учился на третьем курсе! Ты ездил с Фифой Актовой на дачу к Трамваевым!» — «К каким, к черту, Трамваевым? — кричу. — Таких фамилий-то не бывает! И дача была лишь у Сашки Тарантасова!» — «Ну, что я говорила!» — «А во-вторых, как я тебе мог изменить на третьем курсе, когда мы познакомились лишь после защиты диплома? Я ж ведь тебя даже не знал! Это разве измена?!»

— Плюнь,— посоветовал я.

— Или еще такой случай был, с изобретением резиновых присосок для верхолазов. Говорю жене: «Не показывай никому чертежей». Ведь нет! Всем разболтала, а в результате через полгода смотрю в журнале — японцы уже внедряют. «Ну что,— говорю,— доболталась?!»

Мишка выговорился, остыл, и цвет лица у него стал ровным. Ксима налил еще грамм но пятьдесят и предложил:

— Давайте за наше счастливое детство! Детство свято. Там не надо притворяться — там живешь. Я в море вспоминаю Питер. Так, что даже сердце щемит. Но надо работать. Вот на пенсию спишут через двадцать лет — стану жить в Ленинграде, даже за город не буду ездить. «Люблю тебя, Петра творенье!» Люблю, грешным делом! — Он даже поднялся.

Тем временем я пристроился в качалке. Было теплое настроение, но мерцало одно «но». Жена должна спросить — почему так поздно с работы. На это было изобретено алиби — по примеру Мишки записался в народную дружину. Добровольно раз в месяц надевал красную повязку и ловил тех, кто мешает нам жить и созидать. Сегодня могу сказать, что в срочном порядке послали в Пулково встречать короля острова Хальмахера. Она верит, словно белены объелась.