Искусство любви

Чтение прошло великолепно: разрумянившиеся матроны рукоплескали стихам, осыпая поэта похвалами. В глубине души каждая хотела вдохновить его хотя бы на одну элегию и тоже стать Коринною.

Назону было велено хозяйкой уйти раньше остальных гостей, но затем вернуться. Трепещущий, счастливый, он исполнил всё, как повелела госпожа. Что получилось из долгожданного сладостного свидания, лучше всего доверчиво поведал Городу и миру сам поэт.

« Иль не прекрасна та женщина? Иль не изящна?

Или давно не влекла пылких желаний моих?

Тщетно, однако, сжимал я её, всё слабея, в обьятьях:

Жаркого ложа любви грузом постыдным я был!

Шею мою обнимала руками, кости слоновой белее,

Хитро дразнила меня сладострастным огнём поцелуев,

Трепетно нежным бедром льнула к бедру моему.

Я же, как будто меня леденящей натёрли цикутой,

Был полужив-полумёртв! Мышцы утратили мощь.

Вот и лежал я, как пень, как гнилая колода.

А ведь недавно на ложе с прелестной Коринной

Был я достоин названья мужчины во всём.

Уразумев, что мой пыл никаким не пробудишь искусством,

«Ты надо мной издеваешься, дурень?» – вскричала.

«Кто же велел тебе лезть без желанья в постель?»

Миг, – и, с постели скользнув,как была, без одежды,

Убежала она от меня босиком!»

Юноша был огорчён и напуган случившимся. По размышлении он решил, что то ли чем-то отравился, то ли на него напустили порчу. Увы, Понтия была навсегда утеряна, а ведь она сильно ему нравилась, и сейчас, вспоминая, какую женщину довелось ему сжимать в обьятиях, он стонал. Как бы Понтия в отместку не разгласила о его позоре! Что станет тогда с его славой наставника в великом искусстве любви?! Бежать! И как можно скорее.

– Едем в Сульмон, – объявил он Пору.

К сожалению, поэты сплошь и рядом появляются на свет у самых неподходящих родителей. Юный Овидий Назон не был исключением. Явившись под родительский кров и предвидя малоприятные разговоры с отцом, он старался держаться как можно беспечнее , всеми способами пытаясь не попадать батюшке на глаза. Он весьма преуспел в этом, поскольку в городе у него было много знакомцев, да и окрестности Сульмона отличались живописностью, маня к дальним прогулкам. Сострат уже успел дать старому хозяину полный отчёт о римской жизни его отпрыска, весьма огорчившей почтенного человека: стоило ли столько лет платить за ученье сыночка, живя с ним в разлуке, в надежде увидеть своё дитя если не в сенаторской тоге, то хотя бы блистающим на общественном поприще, чтобы однажды он вернулся домой пустейшим столичным вертопрахом!

Неприятного разговора Назону избежать не удалось. Напрасно он просил отца не доверять словам Сострата, похваляясь нежданной славой, посещением знатных домов и тем, что его стихи на устах всей молодёжи. Старик был неутешен.

– Что хорошего в том, что твои стишки лепечут накрашенными губами продажные девки, а твоё имя – имя почтенного всаднического семейства знает всякий пустозвон? Бездельник!

Встретив Сострата, обиженный Назон вполголоса пообещал:

– Когда я стану хозяином, близко тебя к своему дому не подпущу.

– До тех пор ты ещё поумнеешь – пробурчал тот.

Впрочем, жизнь в Сульмоне его вполне устраивала. Отец, человек неглупый, а, главное, любящий единственного сына, поохав с женой, пришёл к выводу, что раз не судьба им видеть наследника большим человеком, так нечего и горевать. И в Сульмоне люди неплохо живут. Оставит сынок под родительским присмотром вздорные свои занятия, бросит сочинять любовные стишки, хозяйством займётся, женится, детишки пойдут. При столь умилительной картине старик совсем смягчился и сменил гнев на милость, превратив тем самым пребывание Назона под родительским кровом в весьма приятное времяпрепровождение. Ни о чём более не заботясь, юный поэт предавался восхитительному безделью, следствием чего тут же явились стихи. Впрочем он благоразумно скрыл их от родительского ока.

Его, столичного жителя, нанюхавшегося римской вони, оглушённого вечным шумом миллионного города, ослеплённого нестерпимой пестротой толпы, всё более пленяла тишина родного городишки.

– Вот я в Сульмоне живу, – бормотал он, царапая стилем по воску. – Здесь изобильны хлеба, виноград ещё изобильней. Вод проточных струи орошают ашни пелигнов. Тучная почва рыхла, буйные травы в лугах…

«Древний высится лес, топора не знавший от века.

Веришь невольно, что он – тайный приют божества.

Ключ священный в лесу, и пещера с сосульками пемзы.

И отовсюду звучат нежные птиц голоса»

Раз милая вдохновительница теперь за морем, значит, с любовными элегиями пора покончить. Время приниматься за настоящий труд. Нет, не эпос; пусть о битвах героев поют другие поэты. Его привлекала трагедия, и внутреннему взору всё чаще являлась прекрасная женщина, колхидянка, чародейка, страстная, безоглядная в любви и ненависти Медея. Наверное, Понтия такая – великолепная Понтия, в опочивальне которой он так опозорился. Да, он напишет трагедию, весь театр станет ему рукоплескать; имя Назона больше не будет вызывать в памяти легкомысленные стишки, но встанет вровень с Эврипидом…