Искусство на повестке дня. Рождение русской культуры из духа газетных споров

Празднование тысячелетия России в 1862 году имело широкий резонанс в обществе. «Свершилось… памятник открыт и Россия отпраздновала свое тысячелетие со всем торжеством и величием, свойственными такому великому дню», – писал корреспондент «Сына отечества», отражая коллективный дух торжеств, состоявшихся 8 сентября 1862 года в городе Новгороде. «Сколько пережито! Сколько сделано! <…> И чуялось во всей истории величие этого народа и ярко выступали наружу его сила и мощь»[322]. Судя по большинству отзывов в газетах, Россия ликовала, празднуя свою тысячелетнюю историю: к центру празднеств в древнем Новгороде началось паломничество; многие также участвовали опосредованно, через массовую прессу[323]. Однако степень освещения этого важного события зависела от прессы и ее читателей, а также от отдельных участников того, что вскоре стало насыщенным публичным дискурсом.

Тысячелетие было важным историческим событием, но также и великолепным зрелищем. О. Е. Майорова указывает, что в основе «грандиозного спектакля» в поддержку модели самодержавия Александра II лежала определенная театральность [Майорова 2000: 153–158]. В самом деле, официальные и полуофициальные документы, касающиеся празднеств, представляли не столько действительность, сколько желаемый образ России при новой власти; это размывало контраст между имперским и оппозиционным представлением истории. Сама идея празднования тысячелетия зародилась наверху, и император лично руководил проектом памятника:

Памятник тысячелетию России в Новгороде должен был прославить политическое и культурное развитие России под монаршей властью начиная с IX в. Однако Александр и правительственные чиновники хотели, чтобы он ознаменовал собой нечто большее, стал бы памятником не только монархии, но и русской нации. История памятника показывает, что они стремились репрезентировать трудноуловимое понятие нации, способное включить в себя социальные группы вне связи с государством, и объединить монархию с народом. Но поскольку в александровской концепции народности (nationality) центральную роль играло государство, то памятник прежде всего репрезентировал неоднозначность представления о нации в сценарии Александра II [Уортман 2004: 119].

Наряду с этим нисходящим «сценарием власти», в русском обществе одновременно распространялось другие концепции.

Помимо этого физического мемориала в Новгороде, на страницах журналах и газет воздвигались памятники дискурсивные. Разговоры о скульптуре сосредоточивались на актуальных темах: истории, идентичности, репрезентации и русской публики. Одним из важных лейтмотивов была недавно объявленная, но еще не в полной мере осуществленная отмена крепостного права. Другим был – «нерукотворный» памятник царю-освободителю, который «народ уже давно воздвиг в своем сердце», как об этом по-пушкински писали газеты, абсолютно без всякой иронии. Еще один сюжет – диспут об истоках русского государства, превратившийся в крупную публичную дискуссию. Памятник также поднял важный вопрос репрезентации: кто и в какой форме должен представлять Россию? Собранные в едином монументе элементы культуры вызвали полемику: отношение между формой, заимствованной из западноевропейской традиции, и содержанием, взятым из русской истории, было таким же предметом спора, как и крайне избирательный процесс построения канона и поддерживавшая его политика включения и исключения. Подъем общественного духа был необычайным: Лемке сравнивал празднование с «парадным смотром сил русской общественности» [Лемке 1904: 19].