Искусство на повестке дня. Рождение русской культуры из духа газетных споров

Из мастерской Микешина дискуссия о том, какие события и люди должны представлять гордость русской нации, перекочевала в массовую прессу. В этих спорах участвовали и журналисты, и ученые. По мнению фельетониста «Сына отечества», например, в памятнике также должен был быть представлен такой примечательный эпизод русской истории, как война 1812 года, «самый энергический деятель» которой «был сам народ». Точно так же фельетонист заметил прискорбный пробел в изображении русских писателей, где должны были бы располагаться фигуры В. Г. Белинского, Т. Н. Грановского и Г. Р. Державина[335]. Даже фигура Гоголя, которого решительно защищал Микешин, не была бесспорной. Еще один журналист сожалел об отсутствии художника А. А. Иванова среди и без того скромного числа писателей и живописцев и оспаривал включение архитектора Кокоринова[336]. Самый обширный список критических предложений принадлежал филологу Буслаеву, который рассматривал весь процесс отбора как предельно странный и произвольный. «И что за подвиг такой основать театр на Руси, в половине XVIII в., когда он давным-давно был уже основан, подновлен и видоизменен на западе?» С этим риторическим вопросом Буслаев набрасывается на фигуру основателя русского театра, называя его «некто Волков». По мнению Буслаева, «некий Кокоринов» также не должен был упоминаться, в отличие от старых мастеров иконописи Андрея Рублева и Симона Ушакова. И если должен быть представлен какой-то «стихотворный переводчик» Жуковский, то тогда нельзя забывать и о Державине[337]. Обращение по поводу добавления Державина было и в самом деле «одобрено», и «Северная почта» официально проинформировала общественность об этом исправлении в памятнике[338].

В одной популярной брошюре, изданной в 1862 году, аспекты русской культуры, репрезентируемые памятником, подверглись особенной критике. Автор обнаружил, что в пантеоне не хватает следующих национальных героев: изобретателя-самоучки И. П. Кулибина, поэта А. В. Кольцова, архитекторов Б. Ф. Растрелли, В. И. Баженова и А. Н. Воронихина и художника Д. Г. Левицкого, который стал известен европейцам во время последней Всемирной выставки в Лондоне [Памятник тысячелетия России 1862][339]. Автор также решительно возражал против «какой-то хламиды», в которую скульптор задрапировал Гоголя, имея в виду похожий на римскую тогу ниспадающий плащ. Эта безобидная деталь была условностью классического представления, но одежда, отсылающая к античной традиции, имела странный посыл в контексте национальной культуры. Конференц-секретарь Академии художеств Ф. Львов назвал всю композицию бессвязной «массой из бронзы»[340]. Стасов обвинил памятник во французском мелодраматизме и сравнил его с причудливой виньеткой или запутанной шарадой [Стасов 1894–1906, 1: 43–50]. Этот поток контрдискурса, представляемый Стасовым, Буслаевым и Львовым, дискредитировал памятник как слишком нарочитый и претенциозный. По их словам, мемориал тысячелетию русской истории был эстетической катастрофой.

В целом современники находили иконографию памятника запутанной. Представление нации в образе женщины было в новинку для России, и «аллегория женской формы» Микешина, привычная для Европы, озадачила одних русских критиков и оскорбила других[341]. Стасов, считавший памятник «печальным подражанием» европейскому искусству, назвал его непосредственным прототипом статую «Бавария» в Мюнхене. То, что Микешин одел женскую фигуру, представляющую Россию, в национальный костюм, также, казалось, скорее провоцировало, чем убеждало. Несоответствие формы и содержания как раз и было главным предметом критики Стасова. Иностранная форма, наложенная на национальное содержание, породила эклектичную аллегорию, непонятную для простых людей. Стасов сравнивал ее с «праздной игрушкой» в стиле рококо: «Что же хорошего, что умного во всех этих загадках, аллегориях и таинственных отвлеченностях? Если не рассказать их заблаговременно зрителю, он их никак сам собой не возьмет в толк. А если и отгадает, то что же в этом будет проку? “Праздная, праздная игрушка!” – будет он сначала говорить, обходя со всех сторон памятник. “Да еще и малохудожественная игрушка!” – скажет он потом, вглядевшись попристальнее» [Стасов 1952, 2: 483–484]. Буслаев также отмечал, что непонятный памятник с его витиеватой символикой и сложными аллегориями не будет выполнять предназначенную ему функцию «книги для безграмотных»[342].