Искусство на повестке дня. Рождение русской культуры из духа газетных споров

Принимая во внимание все эти противоречивые мнения, мог ли памятник выступать в качестве объединяющего общество элемента? В прессе появлялись как отрицательные, так и положительные высказывания, как фактические, так и ложные. Наряду с самой жесткой критикой памятника, другие авторы представляли памятник как средство объединения отдельных российских граждан в воображаемое сообщество нации. Один из журналистов писал, например, в день празднования: «вся нация русская сплотилась в одно целое, ничем теперь не разделенное, идущее к одной великой цели прогресса»[350]. Ар. Эвальд из «Санкт-Петербургских ведомостей» также подчеркивал «всенародный» дух праздника в сентябре 1862 года. Более того, для иллюстрации своей точки зрения он изобразил типичный разговор обычных пассажиров, едущих поездом в Новгород:

– Куда вы едете?

– В Новгород.

– На открытие памятника?

– Да.

– Чтò, каков памятник?

– Не знаю, не видал еще.

– Когда будет открытие?

– Восьмого сентября.

И это, или в этом роде, говорят не в одном месте, а в двух, трех, четырех углах вагона. Зайдите в другой вагон, и там та же история. Имя Новгорода у всех на устах, им обмениваются на каждом шагу, при всяком случае, так что вы беспрестанно попадаете под перекрестный огонь из слов: «Новгород», «памятник», «тысячелетие», и тому подобных[351].

Образ таких спонтанных бесед особенно эффективен для создания впечатления, что накануне тысячелетия вся страна участвовала в общем разговоре, сотканном вокруг наследия России. Представляя собой паутину споров и суждений, этот публичный дискурс одновременно отражал и формировал торжествующий дух нации.

Памятник стал частью сценария построения нации и в другом отношении: журналисты изображали всех русских граждан, вне зависимости от сословия, как «участвующих наблюдателей» на посвященных тысячелетию торжествах. Развернутая инсценировка одной такой сцены, в которой подвыпивший солдат и величественный генерал ведут свободную беседу, находясь рядом с памятником «Тысячелетие России», была включена в новгородскую заметку для «Санкт-Петербургских ведомостей». В середине своего в целом довольно торжественного репортажа рассказчик вводит группу пьяных солдат, которые спорят о личности главных исторических персон, внимательно осматривая памятник. Чтобы развеять сомнения своего спутника, один бравый солдат, хватая за локоть генерала, напрямую обращается к нему с этим вопросом:

– Извините, ваше благородие, то есть ваше превосходительство, сказал он, покачиваясь и снимая шапку: позвольте спросить: ведь это царь Михаил Федорович?

Признаюсь, я думал, что генералу не понравится подобная вольность, что он сделает выговор, или что мой пьяненький историк останется, по крайней мере, без ответа. Но старик-генерал даже не высвободил своего локтя из руки солдата, кивнул ему головой и, посмотрев на указываемую группу, спокойно сказал:

– Да, это Михаил Федорович[352].

Как бы упрощенно они ни выглядели, сообщения о таких спонтанных разговорах достигали нескольких целей. Стирая границы между сословиями, эти репрезентации помогали создать впечатление национального единства[353]. Они также делали памятник более читаемым для тех, кому было трудно расшифровать аллегории Микешина. Более того, наличие незатейливых текстов возмещало критическое отсутствие такой категории, как простой народ. Включая в свои репортажи солдат и крестьян, журналисты «исправляли» памятник и изображали народ равноправным участником празднования тысячелетия. Вопреки критическим мнениям, озвученным Буслаевым и Стасовым, другие авторы представляли себе, что даже плохо образованные люди с легкостью устанавливали связь с памятником[354].