Искусство оскорблять

Alias, по тем или иным причинам вся эта великолепная компания никак не могла принять участия в сражениях меж знанием и метафизикой.

Тем временем, преимущество оставалось за мистиками.

Они превосходили естественников численностью и сплоченностью. На их стороне было общественное невежество, церковь, философия, психология, литература, искусство и… большая часть наук.

В частности — физика, биология и геология (по их состоянию на тот момент).

Разумеется, по мере открытия новых значений возраста планеты библейское представление о создании жизни окончательно рассыпалось в прах.

Но, (как мы помним) у креационистов, теологов и виталистов, оставалась в рукаве их метафизическая вечная карта — некое сверхъестественное вмешательство в историю планеты. Да, оно явно было не таким, как его описывает Библия, но где-то пред самым кембрием, оно, несомненно, осуществилось.

Это «некое вмешательство» был очень удобным аргументом. Оно было не опровергаемым, не проверяемым и недоказуемым. Оно не из чего не следовало и ни к чему не вело. Его невозможно было ни оспорить, ни сформулировать.

Над ним, конечно, можно было посмеиваться, его можно было отрицать, но никакого другого объяснения «молниеносной» смены полной безжизненности архея на кембрийское изобилие, кроме «вмешательства», тогда не было и казалось никогда и не появится.

Бог Пастера великолепно подходил на роль метафизического творца жизни.

Любопытно, что здесь (почти) повторилась традиционная религиозная схема «исполнения пророчества».

Явление именно такого бога, как оказалось, было предсказано. И не кем-нибудь, а самим Декартом.

У самого Картезиуса нет никакой краткой и внятной формулировки своего «пророчества», но вот Паскаль, тщательней прочих изучивший Декарта, сумел ее вывести:

«Я не могу простить Декарту следующего: во всей философии он охотно бы обошелся без бога, но не смог удержаться, чтобы не дать ему щелчка по носу, заставив привести машину мира в движение. И после этого он уже более никаких дел с богом не имел».[64]

Чуть позже бог, имеющий отдаленное сходство с «декартовско-пастеровским», явился еще раз, вынырнув уже из квантовой теории. Впрочем, и его век был не долог. Едкая интеллектуальная среда 30–60-х годов ХХ века растворила и этого бога.

Что мы имеем в виду?

Напомню.

Образ «кота Шредингера» «вылез» далеко за пределы физики, став модной словесной игрушкой.

Вместе с тем трудно представить себе что-нибудь более неудачное, чем этот «кот». Шредингер очень хотел создать образ взаимоотношений квантовой и «классической» реальностей, но именно это у него и не получилось.

Глубочайшая неверность предложенного Шредингером образа заставляет признаться Хокинга:

«Когда я слышу про кота Шредингера, моя рука тянется за винтовкой».

И дело не в самом Эрвине Рудольфе Шредингере.

Его значимость и авторитетность вне всяких подозрений. Тем не менее, создать удовлетворительный словесный образ квантовой парадоксальности даже для него оказалось не по силам.

Почему?

Отчасти на этот вопрос отвечает другой творец новой физики, Ричард Фейнман. В своем труде «КЭД — странная теория света и вещества» он признает, что мы обречены «употреблять обычные слова в необычном значении».

Б. Бова пишет:

«Эволюция не подготовила нас в достаточной степени к пониманию таких вещей, как квантовая физика, искривление пространственно-временного континуума, даже возраст Земли сложно воспринять, не говоря уже о возрасте вселенной… Метафоры помогают, но это не более, чем костыль и в большинстве случаев они лишь подчеркивают ограниченность нашего воображения».

Квантовик-биохимик А. Сент-Дьерди идет дальше Фейнмана и Бова. Он почти нащупывает суть вопроса, отмечая:

«По-видимому, в нашем теперешнем складе мышления отсутствует что-то очень важное, целое измерение, без которого нельзя найти подход к этим проблемам».

В чем же дело? О каком «целом измерении» говорит Сент-Дьердьи?

Вероятно, у нас есть ответ на этот вопрос.

Дело в том, что попытка описать квантовые явления с помощью слов, терминов и образов подобна лепке из… ртути.

Невозможно маркировать тончайшие явления теми словами, которые годятся для сказок про «Красную шапочку», для поэм или прескрипций.