Искусство терять

Наима не может различить шрамов пожара: лес снова сомкнулся на горах. Природа поражает ее густой зеленью. Она всегда воображала эту часть света как цепь лысых гор, вертикальные пустыни, Сахару из обоев, наклеенную на стены скал, и все же есть что-то знакомое в том, что она видит. Наконец она понимает, что напоминает ей этот пейзаж: это не семейные воспоминания, но декорации фильма «Манон с источника» [103], крутые склоны, поросшие кривыми деревьями, и темные купы можжевельника и ладанника. Только вот Манон здесь нет, в этом она уверена: никакая нагая женщина не танцует под прохладными струями близкого водопада.

Вот наконец и первые дома деревни, и Нуреддин останавливается, чтобы спросить у группы мужчин, сидящих на больших камнях чуть выше, знакома ли им фамилия Наимы.

Первая группа мужчин говорит «нет». Если честно, они этого даже не говорят. Просто делают знак рукой, давая понять, что машина может ехать дальше, мол, никакой информацией они не располагают, и Наима не знает, указывает ли этот жест водителю, что они ничего не могут ему сказать и он только даром потратит время и слюну, толкуя с ними, или, наоборот, что это они не желают напрасно тратить время на разговор.

Чуть дальше вторая группа мужчин утвердительно кивает, услышав фамилию. «У них продуктовый магазин в следующей деревне», – говорят они.

Третья группа мужчин поправляет: «Не этот магазин. Другой. Дальше, к ферме».

Наиме кажется, что ее отфутболивают, проверяя ее и без того зыбкое желание отыскать родню, но теперь, когда она здесь, какая-то электрическая энергия не дает ей отступить. Все тело напряжено, а лицо неуловимо приближается к ветровому стеклу, словно она может заставить машину ехать быстрее, передав ей свой порыв.

У следующей фермы Нуреддин останавливается перед маленькой лавкой, ее витрина заставлена ведрами с оливками всех размеров.

– Пошли, – говорит он.

Внутри магазина тоже повсюду стоят ведра, кувшины, банки. Прилавок сверкает блестящей фольгой, в которую завернуты шоколадные батончики. Только это здесь, кажется, и есть: оливки и сладости. Довольно толстый подросток смотрит на входящих с удивлением (должно быть, редко кто-то делает крюк, чтобы заехать в его лавчонку, а в обществе туристки и того реже). Нуреддин пускается в объяснения по-кабильски, Наима не понимает ни слова, кроме своей фамилии, упомянутой несколько раз. Подросток, переводя взгляд со своего собеседника на Наиму, повторяет с равнодушным видом:

– Зеккар?

– Зеккар, – сухо подтверждает Нуреддин, явно раздраженный его апатичностью.

– Зеккар – это я, – заявляет толстый мальчик, показывая на себя пальцем, чтобы наверняка поняла и Наима.

И она медленно, старательно и точно повторяет его жест и говорит:

– И я тоже.

Они глуповато улыбаются друг другу.

Мальчика зовут Реда. Наима затрудняется определить точную степень родства между ними, но он уже, восторженно тараторя, закрывает магазин.

– Поедем в дом твоих родных, – переводит Нуреддин, садясь за руль. – Он сказал, что его отец немного говорит по-французски и что он наверняка знает, кто ты.

Юный Реда дает указания водителю, одновременно делая ряд звонков. Наима не знает, что он говорит по телефону: очень быстро и без улыбки. Она понимает только (кажется, понимает), что он называет ее «француженкой». Ее это раздражает, без всякой весомой причины, как будто подчеркиваемая им инаковость ей оскорбительна.

Через несколько километров они останавливаются у огромных железных ворот, и Реда принимается колотить по ним кулаком. Вскоре ворота со скрипом открываются, и Наима видит три разноцветных дома, розовый, желтый и белый, стоящие неровным треугольником на участке голой земли, где бегают куры. Как только ворота закрываются, стайка детишек высыпает из домов им навстречу. В этой ватаге веселых оборванцев Наима вдруг различает лицо Мирием, своей старшей сестры, вернее, лицо, словно сошедшее с фотографии из семейных альбомов, где Мирием еще семь лет. У девочки, которая, смеясь, приближается к ней, в точности те же черты.

– Шемс, – односложно представляет ее Реда.

Услышав свое имя, малышка принимается что-то лепетать и тянет Наиму за руку, и для той в этом есть что-то абсурдное: лицо такое знакомое – а звуки такие чуждые? Не в силах оторвать глаз от Шемс, она думает: это моя плоть и кровь. Она представляет себе содрогания и слияния хромосом (всплывают далекие воспоминания о школьном учебнике по биологии), которые ухитрились, с разницей в тридцать лет и по разные стороны моря, из тысячи возможных сочетаний создать Мирием и Шемс, таких до странного похожих. Никогда еще биология не была для нее столь наглядной.