Испанская дивизия — союзник Третьего рейха, 1941–1945 гг.

Воспоминания людей, переживших войну, объединяет одно: они выжили, как бы ни было им трудно и страшно. В июне 1941 г. ленинградский мальчик Олег Киселло поехал на каникулы в Новгород. Там жила мамина двоюродная сестра: «Когда объявили войну, меня хотели отправить в Ленинград, но движение поездов вскоре прекратилось. Новгород сильно бомбили. Старики и женщины с детьми укрылись в подвале Десятинного монастыря. В него попала бомба, и нас засыпало. Свободным оставалось лишь маленькое окошечко у самой земли. Меня и еще одного мальчика взрослые протолкнули через окошко на волю, чтобы мы позвали кого-нибудь на помощь. Мы бежали по аллее к выходу из монастыря, когда снова засвистела бомба. Мы упали на землю. Когда я поднялся после взрыва, то увидел невдалеке глубокую воронку. Не было ни мальчика, ни дерева, под которым он спрятался…

Я остался один. Уже темнело. Окрестность освещалась лишь заревом пожаров. Вокруг не было ни души — город будто вымер. Как бы ни было мне страшно, я так устал, что сел между двумя догорающими домами и уснул. Проснулся от визга большой обгоревшей свиньи, метавшейся по пепелищу.

Утром мне удалось найти людей и показать им засыпанный подвал. Из подвала все спаслись и перебрались в церковь. Жили там до прихода немцев»[554].

Во время скитаний вокруг Новгорода судьба свела его с испанскими солдатами: «Немцы, заняв Новгород, издали приказ: всем жителям покинуть город. Все стали расходиться по деревням. Нас с бабушкой пустила к себе жить одна семья в деревне Малое Подсонье. Продуктов и вещей у нас для обмена не было, и мне пришлось рыться в помойках у немецких казарм. Ходил пешком в Новгород и если находил что-то съестное, нес семье. Часто ночевал под сценой театра на территории Кремля.

Однажды, вернувшись из очередного похода, я узнал, что в деревне расположилась испанская часть. В нашем доме испанцы устроили кухню. Мы с хозяйским сыном (обоим было нам лет по 13) спали вместе на печке, а прямо перед нами на полке лежала колбаса. Мы не удержались и ночью съели эту колбасу.

Утром нас босиком, в одних рубашках вывели во двор и поставили к сараю — расстреливать. Выбежали бабушка и хозяйка, бросились перед солдатами на колени, умоляя пощадить. Нас помиловали, но сильно избили.

Когда испанцы уходили из деревни, меня забрали с собой для работы на кухне, а через месяц сдали в волосовский лагерь военнопленных. Оттуда, как несовершеннолетнего, отправили в Гатчину, в детский дом»[555].

Голодные мальчишки украли колбасу. Их избили, но убивать не стали. Быть может, даже думали, что детский дом — это не самый плохой вариант во время войны. Но гатчинское заведение оказалось подобием лагеря уничтожения: «В детдоме было очень голодно. Особенно страдали маленькие. Они все время плакали и просили есть. Нас, старших, было человек семь. Мы старались найти на помойках что-либо съестное и накормить малышей. Но еду уже никто не выбрасывал, и мы часто возвращались с пустыми руками. Однажды дети так сильно плакали, что мы украли у немцев немного картошки, сварили и накормили ребят.

Кража обнаружилась, нас забрали в СД. Месяц провели в карцере, из которого днем нас выпускали пилить дрова для немецкого ресторана.

Когда вернулись в детдом, там стало еще хуже. Малыши плакали днем и ночью, каждый день кто-нибудь умирал от голода. Виновата в этом была и директор детдома: мы видели, как на рынке она выменивала за наши хлебные пайки себе дорогие вещи. Все знали об этом, но ничего не могли поделать»[556].

Один из самых страшных вопросов, который приходит во время войны: почему свои хуже, чем чужие? Пребывание в детском доме закончилось следующим событием: «Однажды в феврале в детдом приехала комиссия во главе с немецким генералом. Было много снега, огромная глыба висела над крыльцом. Мы договорились с одним мальчиком из Вырицы (звали его, кажется, Федулом) насолить немцам. Я забрался на крышу, и, когда комиссия вышла на крыльцо, Федул махнул мне рукой. Я столкнул ком снега на головы немцам.

Директор детдома вызвала жандармов и сдала нас с Федулом в СД. Нас избили и бросили в карцер, а утром объявили приговор: лишить свободы до окончания войны. После этого нас отвели в тюрьму, где мы больше страдали от русских надзирателей, служивших немцам. Побои от своих терпеть обиднее и больнее…»[557].

В заключении подросток в очередной раз испытал на себе, что оккупанты бывают разные. Кто-то просто избивает, а кто-то расстреливает и вешает: «Месяца через три нас отвели на вокзал и погрузили в эшелон. В вагоне было так тесно, что люди стояли, плотно прижавшись друг к другу. Даже колени согнуть было невозможно. Нас не кормили, не выпускали на остановках. Люди задыхались от смрада. Через день я понял, что сосед мой умер, но продолжал стоять, стиснутый со всех сторон.

Двери вагона открылись внезапно, и мы попадали. Несколько человек были мертвы. Живых подняли дубинками, построили и погнали в тюрьму.