Испанская гитара

Вдруг оказалось, что упомянутая в статье личность – давний друг президента, в детстве они мяч по лужайке гоняли, что ли. И не в президенте дело, а в том, что в статье – сплошное вранье, вот вам доказательства обратного, вот и вот. От доказательств разило фабричным душком, свидетели ненатурально улыбались, похохатывали и ласково журили непутевого журналиста, не разобравшегося в ситуации. Главный герой статьи выступил с опровержением на Центральном телевидении, вид имел при этом добрый и сочувствующий и говорил, что конечно, конечно, каждый может ошибиться. Газету придавили сверху, редактор, вымученно улыбаясь, выдал три абзаца извинений, а Павлу поведал по секрету, что после того, как погасли злые глаза камер, герой статьи произнес: «Этот человек в журналистике больше работать не будет».

Редактору пришлось Павла уволить, и некоторое время он скитался по редакциям, приносил резюме, чего мог и не делать, так как в том году его каждая собака знала, и собирался просто работать дальше. Просто работать ему не дали – редакторы разводили руками, говорили: «Ты же понимаешь», – и он шел дальше, дальше. Пока не уперся.

Закончились столичные газеты и журналы, даже до питерских зараза доползла, а ехать в Самару работать корреспондентом газеты «Волжская коммуна» Санников считал невозможным.

И тогда он вдруг, в одну минуту, словно сгорел. Он разуверился в справедливости и гласности, в свободе слова и в том, что перед титрами обязательно следует хеппи-энд. Все закончилось, титры потянулись, а хеппи-энда так и не произошло. Военные конфликты по-прежнему вспыхивали и тут, и там, война оставалась бизнесом для властей предержащих, и один-единственный корреспондент не мог – не хотел – не стал идти против этого.

Павел принял решение не вспоминать о произошедшем, оставить его позади. Он создал охранную фирму, задействовав демобилизованных ребят, которых знал по «старой» жизни. Уже несколько лет он работал и получал какие-то деньги, и его не особо интересовало, какие именно; но жена не уходила от него, и нужно было ее обеспечивать, потому что она сама работать не рвалась. Павлу стало все равно. Иногда Егор Ковальчук просил его написать статейку в «Утро», и Санников писал, но в этих статьях уже не пробуждалось ни капли былого огня. Слова были просто словами, а не стигматами, открывшимися на ладонях.

Все, что он делал раньше, было ради надежды. А потом ему доходчиво объяснили, что надежды не существует.

Но как рассказать это Маше Журавлевой? Да и зачем?

– Я, конечно, был прав, – медленно произнес Павел, – однако эта правда никому не требовалась. Я пробовал задействовать связи, добиться, чтобы дело передали в суд. Но никто не стал этим заниматься, и я отступил. Может, это и есть трусость, я не знаю. Просто я перестал видеть смысл.

– Ты сдался, – повторила Маша, и Санников не разозлился на нее. Она не понимала. Она не жила в его шкуре и не знала, что иногда разница между «сдаться» и «бессмысленно» отсутствует вовсе.

– Если тебе так проще, считай, что я сдался, – согласился Павел. Он не желал больше говорить с ней о том давнем случае – он давно сгинул в прошлом, как в зыбучих песках. – И если ты сочтешь морально неприемлемым вести со мной дела в дальнейшем, то, будь любезна, поставь в известность, когда точно решишь.

Он прихватил бокал и пошел обратно в ресторан, вроде бы оставив последнее слово за собой, но при этом чувствуя себя гадко. Маша осталась стоять у перил.

Остаток пути до Гранады Маша молчала, устроившись на своем месте и сделав вид, что спит. Но она не спала, а думала, изредка открывая глаза, чтобы посмотреть на сменяющиеся пейзажи. Дорога шла по фактически нежилой местности, а потому кругом простиралась природа, природа и еще раз природа. Автобус нырял в туннели, закладывал лихие виражи на серпантине и притормаживал, разъезжаясь на сложных участках со встречными машинами.

Маша думала о том, что наговорила Павлу, и испытывала острое чувство вины.

Она ведь ничего о нем не знает, а обвинений накидала столько, будто оба они – пожилые супруги, в миллионный раз собачащиеся за то, кто должен выносить мусор. Откуда ей знать, что он делал, а чего не делал? Она знала эту историю только по газетам и сетевым заметкам. Она уже почти забыла ее – не зря ведь не вспомнила Павла сразу. И вспомнила только потому, что он сказал про волосы…

Когда приехали в парадор де Гранада, уже темнело; Маша вышла из автобуса первой, дождалась, пока выйдет Павел, и, нимало не заботясь о том, что подумают коллеги, оттащила его в сторону, чтобы сказать:

– Извини.

– Ты меня тоже, – он снял очки и двумя пальцами потер переносицу. – Я не люблю об этом вспоминать. Какой мужик хочет помнить о проигрышах?

– Умный, – отрезала Маша, – и ты наверняка все помнишь.

Санников усмехнулся.

– А тебя не обмануть.

– Извини, и… я не буду затрагивать эту тему, если ты не хочешь. Но если захочешь…

Он помолчал и, бросив:

– Может быть, – пошел за чемоданом. Примирение состоялось, и Маше стало гораздо легче.