Испанские братья. Часть 1

Врождённая доброта заставила Карлоса согласиться с планом дядюшки. Ему от души было жаль двоюродного брата и он с радостью взял на себя задачу любым способом его поддержать и ободрить. Но Гонсальво с презрением отвергал все попытки Карлоса найти путь к его сердцу. Он считал, что у Карлоса, как у будущего священника, нет понятия о мужских стремлениях и мужских страстях, и вообще он наполовину женщина и не имеет права обо всём этом говорить.

— Стать священником? Ну нет, — отвечал он, — столько же желания у меня сделаться турком. Нет, кузен, я не настолько благочестив. Если тебе от этого легче, можешь вместе со своими возносить пресвятой деве и мои молитвы. Может быть, она будет к ним более благосклонна, чем к тем, которые я вознёс к ней в тот злополучный день святого Томаса, когда я последний раз ступил на арену.

Карлос тоже не был особенно благочестив, но эти слова всё-таки его задели:

— Поберегись, кузен, — сказал он, — твои слова звучат несколько кощунственно.

— А твои звучат, как… как… ну, как слова истинного церковника, каковым ты скоро и будешь! Священник обо всём, что видит вокруг себя кричит: «Чистейшая ересь! Безбожное кощунство!», а после этого: «Святая инквизиция» и «Жёлтое санбенито[12]!» Я удивляюсь, как Ваше преосвященство ещё мне этим не пригрозили.

Мягкий характером Карлос ничего на это не ответил, но это привело Гонсальво в ещё больший гнев, ибо он не находил ничего хуже, чем если из-за его увечности к нему относились со снисхождением, как к женщине или к ребёнку.

— Скажи-ка, что за учение проповедует каждый праздник в Большом соборе фра Константин с тех пор, как стал первым канонником?

— Чистое католическое учение, ничего другого, — ответил Карлос, которого задел выпад против любимого учителя, хотя его учение не было слишком важно для него, потому что в нём преобладали темы, которых в университете не касались.

— Когда я слышу от тебя рассуждения об учениях, мне кажется, что слепой рассуждает о цвете и его оттенках.

— Если я — рассуждающий о цвете слепец, то ты — глухой, толкующий о музыке. Ну, снизойди к моему невежеству, объясни, в чём смысл учений твоего фра Константина, и чем они отличаются от зловредной лютеранской ереси? Даю в заклад свою золотую цепочку против твоего бархатного плаща, что ты столько же раз впадёшь в ересь, сколько в Барселоне ореховых деревьев.

Конечно, Гонсальво преувеличивал, но несомненно в его словах была доля истины. Будучи оторванным от диалектических умозаключений, поборник университетской науки становился таким же бессильным, как любой смертный. Карлос не мог растолковать кузену проповедей фра Константина, потому что не понимал их сам. Он чувствовал себя оскорблённым, потому что задели самую чувствительную его струнку — его компетентность в области теологии.

— За кого ты меня принимаешь? За деревенского пастора, или за босоногого бродячего монаха? Имей в виду, всего месяц тому назад я одержал победу в диспуте об учении Раймунда Луллия!

Но как бы ни было горестно для Карлоса, что он никак не может повлиять на воззрения кузена, его приводили в восторг успехи его дипломатии у донны Беатрис.

Беатрис была по возрасту почти ребёнок, а по складу ума — совсем дитя. До сих пор её благоразумно держали на заднем плане, чтобы её ослепительная красота не затмила собою кузин. Её бы возможно даже упрятали в монастырь, но для этого она была слишком бедна.

— Было бы жаль, — заметил по этому поводу Карлос, — если бы такой прекрасный цветок должен был отцвести в монастырском саду.

Карлос использовал каждую из тех столь ограниченных возможностей, которые предоставляли ему церемонные обычаи эпохи и народа, чтобы быть в её обществе. Он стоял рядом с её креслом, видел мимолётный румянец на нежном овале её щёк, когда со всем присущим ему красноречием говорил об отсутствующем Хуане. В последнюю дуэль, например, пуля пробила его фуражку и задела голову, но он только улыбнулся, пригладил чёрные кудри и заявил, что, если эту фуражку восстановить с помощью кокарды и золотой цепочки, она будет красивее прежнего. Потом он долго распространялся о его доброте к побеждённым, и очень гордился успехами своего многословия, которые он в равной степени приписывал к достоинствам брата и своему собственному красноречию. Это занятие было слишком обворожительным, чтобы не возвращаться к нему снова и снова, будучи уверенным, что тем самым он выполняет свой священный долг перед братом.