Испанские братья. Часть 2

Наконец громкие приветственные крики толпы, запрудившей берег реки, возгласили о приближении их идола. Одетый в шёлк и бархат, осыпанный алмазами, сопровождаемый многочисленной блестящей свитой, состоявшей из церковников и монахов, кардинал вышел из своей обитой бархатом лодки. Дон Хуан заступил ему путь и попросил аудиенции. Хотя он очень старался быть почтительным, наверное в его манерах не было того смирения, которое Мунебрега в последние времена привык видеть в окружающих, и министр святой службы высокомерно отвернулся.

В этот момент из рядов свиты вышел монах- францисканец, и с глубоким поклоном и великим смирением на лице подошёл к инквизитору:

— По всемилостивейшему соизволению моего многопочитаемого владыки я просил бы разрешения самому поговорить с благородным рыцарем и потом передать его дело Вашему преосвященству. Я имею честь быть знакомым с семьёй его высокоблагородия.

— Как Вам угодно, фратер, — ответил тот же голос. Голос, который в другой обстановке отправлял людей в камеры пыток и на костёр, чего однако, никто не смог бы заподозрить, слушая здесь в саду его добродушное воркование. — Но не слишком увлекайтесь беседой, чтобы Вам не пропустить ужина, хотя, наверное, нет необходимости Вам об этом напоминать, ибо нет такого сына святого Франциска, который отказал бы самому себе в доступных усладах.

Сей достойный сын святого Франциска ни словом не ответил на насмешку — уж не потому ли, что тот, кто питается крошками со стола владыки, вынужден вместе с ними принимать и то, что им сопутствует? Он отделился от свиты и повернул к Хуану, который сразу узнал упитанное оживлённое лицо.

— Фра Себастьян Гомес! — воскликнул он.

— Весь к услугам благородного сеньора дона Хуана Альвареса! Вашему благородию угодно осчастливить меня своим обществом? Вот в этой беседке имеется несколько видов редких цветов удивительных оттенков, они стоят того, чтобы их увидеть!

Они свернули на указанную францисканцем дорожку, тогда как шёлковая мантия кардинала влеклась по другой, ведущей в отведённую для богопротивной роскоши половину своих апартаментов. Другая половина была посвящена изуверству и жестокостям.

— Вашей милости угодно полюбоваться вот этими тропическими гвоздиками? Таких Вы во всей Испании больше не найдёте, может быть, только в королевских садах. Его королевское высочество первыми доставили их из Туниса.

Хуан готов был проклясть ни в чём не повинные тропические гвоздики, но вовремя опомнился, всё-таки они созданы Богом, хотя и являются теперь собственностью дьявола.

— Во имя неба, что привело Вас сюда, фра Себастьян? — нетерпеливо перебил его Хуан. — Я думал, что увижу в окружении министра только чёрные капюшоны доминиканцев.

— Могу я просить Ваше благородие говорить немного тише? Вы видите вон то раскрытое окно? Итак, сеньор, я нахожусь здесь в качестве гостя, не более того.

— Каждый гостит, где ему нравится, — сухо заметил Хуан, и небрежно растоптал ногой ярко-красное соцветие кактуса.

— Остерегайтесь, Ваше благородие, мой властелин весьма гордится своими кактусами!

— В таком случае пойдём в такое место, где мы можем спокойно поговорить без того, чтобы видеть, что ему принадлежит.

— Что Вы, сеньор, успокойтесь, садитесь вот здесь в беседке. Смотрите, какой живописный вид на реку!

— Ну что же, река Богом создана, — Хуан со вздохом, подавляя нетерпение и волнение, бросился на устланную коврами скамью.

Брат Себастьян тоже сел.

— Владыка принял меня очень приветливо, — не смолкал он, — и, кажется, желает моего сопровождения. Дело, сеньор, в том, что его преосвященство большой любитель изящной словесности.

Хуан усмехнулся с сарказмом:

— В самом деле? Весьма правдоподобно!

— Особенно он преклоняется перед божественной поэзией.

Сомнительно, чтобы безжалостное сердце кардинала инквизиции было на это способно, и едва ли кто-нибудь из уважающих себя поэтов воспел в своих стихах кардинала; в гнетущей атмосфере, окружавшей его, застыл бы самый высокопарящий дух. Но в его возможностях было покупать себе рифмованные славословия, ибо ему нравилось, когда его слух услаждали лёгкие кастильские четверостишия. Исполненные лести, они тешили его гордыню, равно, как зрелища глаза, а изысканные яства — святейшее чрево.

— Я посвятил его преосвященству, — с подобающим смирением продолжал фра Себастьян, — маленькое творение моей музы, это была лишь безделица, о подавлении ереси, я сравниваю господина кардинала с архангелом Михаилом, который держит под пятой дракона. Вы понимаете меня, сеньор?

Хуан понимал его так хорошо, что ему стоило больших усилий удержаться от того, чтобы не бросить незадачливого рифмоплёта в реку. С горьким сарказмом, едва сдерживая прорывающееся бешенство, он сказал:

— Я думаю — за это Вас угостили хорошим обедом?

Но фра Себастьяна невозможно было оскорбить. Как ни в чём не бывало, он продолжал свои разглагольствования.

— Его преосвященству было угодно вознаградить мои старания и принять меня гостем своего достославного дома, где у меня нет никаких обязанностей, разве только беседой услаждать его душу. Разве это можно назвать службой?