Испанские братья. Часть 2

В ночь своего ареста дон Карлос Альварес долго простоял в своей камере подобно изваянию в полной неподвижности. Наконец он поднял голову и стал оглядываться. Ему оставили свечу. Она тускло освещала камеру десяти шагов в квадрате с высоким сводчатым потолком. Сквозь железную решётку окна, до которого нельзя было дотянуться, светили звёзды. Но звёзд Карлос не видел, он видел только окованную железом дверь, камышовую циновку, что-то наподобие стула да два глиняных кувшина… Каким-то образом всё это казалось знакомым… Он бросился на циновку, чтобы подумать и вознести молитву. Он полностью осознавал своё положение. Ему казалось, что навстречу этому часу он шёл всю жизнь, что он предвидел его, что для этого пути он рождён и всё, что раньше с ним было, было для того, чтобы подготовить его к этому часу. До этого момента участь его не казалась ему страшной, то, что с ним произошло, было неизбежным, как нечто, что давно ему угрожало, и вот теперь оно пришло. Ему казалось, что теперь никогда, ничего больше он не увидит из того, что находится по ту сторону зарешеченного окна и окованной железом двери.

Состояние его души было каким-то неестественным. Последние недели он прожил в предельном напряжении, ожидание неотвратимого непосильным грузом давило душу, ему очень редко удавалось заснуть, и если это случалось, то сон был беспокойным, с неясными жуткими сновидениями.

И вот теперь то, чего он со страхом и трепетом ожидал — случилось. Напряжение ослабло, ожидание стало действительностью. В первый момент она стала своего рода успокоением, с души был снят непосильный гнёт. Карлос чувствовал себя человеком, которого приговорили к смерти, но зато перестали истязать. Никакой страх перед будущим не мог лишить его чувства облегчения.

Вот так случилось, что через час он уснул тяжёлым сном предельного утомления. О, если бы вместо его двойника явился бы к нему сам ангел смерти и принёс бы ему свободу! Его усталость была до такой степени велика, что утром, когда ему поставили в камеру завтрак, он всего лишь на миг открыл глаза и опять уснул так же глубоко. Прошло несколько часов, прежде чем он окончательно пришёл в себя. Какое-то время он лежал неподвижно, с долей любопытства рассматривая маленькое запертое окошечко над дверью и следя за скупым солнечным лучом, который проникал через кованную оконную решётку и рисовал на противоположной стене размытые светлые пятна.

— Да где же это я? — в мгновенном ужасе спросил он себя, и ответ на безмолвный вопрос вернул в его душу всю боль, весь страх и чувство омерзения:

— Я погиб, Господи, не покинь меня!

От невыносимой душевной муки он застонал и, кажется, готов был закричать в голос. Удивительно ли? Надежда, любовь, да что говорить, — сама жизнь с её высочайшими целями и повседневными маленькими радостями — всё было позади. А впереди — беспросветные дни и ночи заточения и неминуемая смерть, и ещё — вершина всяческого омерзения — камера пыток, перед которой Карлос испытывал беспредельный, ну прямо-таки дикий страх.

По его щекам медленно катились жгучие слёзы. Но их было мало. Страх был слишком велик, чтобы слёзы могли дать душе хоть какое-то облегчение. В этом состоянии он прожил весь день, и когда алькальд[5] принёс ему ужин, он всё ещё лежал неподвижно, уткнувшись лицом в свой скомканный плащ. С наступлением ночи он вскочил с циновки, и как пойманный зверь, принялся быстрыми шагами ходить из угла в угол своей тесной и мрачной камеры.

Как должен он выдержать невыносимое одиночество в настоящем, и доводящее до безумия ожидание ещё более мрачного будущего? И такой теперь будет жизнь? Будет вот так продолжаться и будет вести его к всё большим мучениям и всё большему отчаянию? Слова молитвы замирали на его устах, и когда он всё-таки произносил их, ему казалось, что Бог его не слышит, что толстые стены, решётка и кованная железом дверь не дают и Ему заглянуть во мрак подземелья.

Но одно ему было ясно с самого начала — больше всего на свете он боялся предать своего Господа. Опять и опять он говорил себе — если меня станут пытать, я сразу же во всём признаюсь. Он знал, что согласно недавно изданному инквизицией и утверждённому папой римским закону, ничто не могло спасти еретика, однажды принёсшего признание, если он даже и отречётся от него потом. Такой человек обречён на смерть. Наконец, он пожелал, чтобы не в его силах было сохранить жизнь.