Испанские братья. Часть 3

Я думал, что-то нас терзает,

Борьба, ночь, тьма и суета,

В которых годы напролёт душа блуждает,

На всё сегодня ляжет тишина.

С высот небесного дворца

Сквозь мрак, сквозь тучи и туман,

Ложится солнца яркий луч.

Вечерний, предзакатный луч

Преображает наши сны…

(О. Мередит)

Старец осторожно положил Карлоса на соломенное ложе. У него сохранилось ещё довольно много сил, а поднять до предела исхудавшее изувеченное тело было не так трудно. Потом он громко постучал в дверь, — так ему было велено делать, если появится нужда в чьей-то помощи. Но его не слышали, или, может быть, не захотели услышать. Этому и не стоило удивляться, потому что более чем за двадцать лет он ни разу не призывал на помощь своих тюремщиков. Тогда он в полной растерянности, беспомощно ломая руки, склонился над молодым человеком. Наконец Карлос шевельнулся и прошептал:

— Где я? Что со мной?

Но прежде чем к нему полностью вернулось сознание, он, наученный горьким опытом двух последних лет, понял, что помощи он может ожидать только изнутри, от Бога, живущего в его сердце, и никто из людей к нему на помощь не придёт. Он попытался вспомнить, что с ним было. Какая-то большая, непостижимая для ума радость постигла его и лишила сил. Он теперь свободен? Или ему позволили увидеть Хуана?

Очень медленно прояснялось его сознание. Он повернулся на ложе и схватил руку старика:

— Отец, о, мой отец, — прошептал он.

— Вам лучше, сеньор? — спросил старик. — Будьте так добры, выпейте это вино.

— Отец, мой отец, я Ваш сын… я… моё имя — Карлос Альварес де Сантилланос и Менайя. Вы не понимаете меня, отец?

— Нет, я не понимаю Вас, сеньор. — Он отступил на шаг и любезно, с безграничным удивлением и непониманием спросил, — с кем я имею честь говорить?

— Отец, я Ваш сын, моё имя Карлос.

— Я никогда не видел Вас… до вчерашнего дня.

— Это верно, но…

— Нет-нет, — оборвал его старик, — Вы говорите безумные слова, у меня был только один сын — Хуан, Хуан Родриго. Наследник дома Альварес де Менайя всегда носил имя Хуан.

— О да, отец, и он сейчас капитан дон Хуан, храбрейший воин, самый лучший человек и самое верное на свете сердце. Как бы Вы его любили! Как бы я хотел, чтобы Вы увидели его лицо! Но нет, благодарение Богу, что Вы этого не можете!

— Мой малыш стал капитаном в армии Его императорского высочества! — сказал дон Хуан, в представлении которого у власти всё ещё стоял великий император.

— А я, — прерывающимся голосом говорил Карлос, — я тот, кто был рождён, когда Вас считали мёртвым. Я открыл свои глаза в этом печальном мире в день, когда Господь призвал мою мать из мира зла в небесную обитель, — я послан сюда, чтобы после долгих страданий и одиночества принести Вам утешение… как это чудесно, не правда ли, отец?

— Твоя мать? Что ты сказал о своей матери? Моя жена! Моя Констанца! О, дай мне увидеть твоё лицо!

Карлос поднялся, встал на колени, старик положил ему руки на плечи и долго и сосредоточенно его разглядывал. Наконец Карлос взял его руку со своего плеча:

— Отец, — сказал он, — ты будешь любить своего сына? Пожалуйста!

Он так долго был окружён злобой и ненавистью, и его сердце истосковалось без любви и человеческого сочувствия…

Дон Хуан сначала не отвечал ничего, потом провёл пальцами по мягким волосам Карлоса.

— Они такие же, как у неё, — мечтательно проговорил он, — и глаза тоже её — синие… о да, я благословлю тебя… но кто я, чтобы благословлять? Бог да благословит тебя, сынок!

Наступила глубокая тишина, но тут ударил большой монастырский колокол. Впервые за двадцать с лишним лет дон Хуан его не расслышал.

Но услышал Карлос. Как он ни был взволнован, он подумал о том, что для кающегося может иметь плохие последствия, если он не выполнит какую-то часть возложенного на него покаяния. Поэтому он мягко напомнил ему об его обязанностях.

— Отец, о, как непривычно и прекрасно произносить это слово! Отец, в этот час Вы всегда читаете псалмы покаяния! Когда Вы закончите, мы с Вами побеседуем. Мне так много надо Вам рассказать!

Кающийся подчинился с безмолвной покорностью, которая стала второй его натурой, и на обычном месте перед распятием начал своё однообразное монотонное чтение.

Только что разбуженная в его уме и сердце новая жизнь была ещё далеко не так сильна, чтобы сломить оковы многолетней привычки, и это было для него благом, оковы привычки были его защитой. Если бы не они, неудержимый поток мыслей и чувств стал бы для него непосильным потрясением. Но привычная латынь, которую он бездумно, без всяких эмоций, порой даже бессознательно повторял, как спасительный сон окутывала душу.