Испанские братья. Часть 3

Глубока и нежна была любовь, связавшая этих двух таким чудесным образом нашедших друг друга людей. И теперь Карлосу предстояло по своей воле разорвать эти узы и оставить только что обретённого отца в несравненно более страшном одиночестве, в котором слабый свет его жизни скоро погаснет в непроглядном мраке. Но мало того, он был вынужден видеть, как его престарелый отец склоняет перед ним свою седую голову, и слышать, как старческие уста исторгают страстные слова мольбы, чтобы его сын, его единственное сокровище на земле, его не оставлял.

— Отец мой, — наконец сказал Карлос, когда они сидели рядом при тусклом свете луны, потому что не заметили, когда погасла лампа, — отец мой, ты часто повторял мне, что я похож на свою мать.

— Ай де ми! — застонал отец. — Это правда, и поэтому ты хочешь покинуть меня, как она? О, моя Констанца! О, мой любимый, мой единственный сын!

— Отец, скажи мне, согласился бы ты, чтобы избежать каких-либо страданий души или тела, подтвердить ложь, позорящую честь моей матери?

— Мой мальчик, как ты можешь такое спрашивать? Никогда! Никто не смог бы меня к этому принудить! — и его потускневшие глаза сверкнули огнём, напоминавшим тот, который горел в них в давно минувшие дни.

— Отец, есть Некто, Кого я люблю больше, чем ты мою мать. Ни во имя спасения собственной жизни, ни даже во имя того, чтобы избавить твоё сердце от боли утраты, я не могу пойти на то, чтобы от этого имени отречься или принести ему бесчестие… Отец, я не могу!

Вся сила последних слов глубоко проникла в сердце отца. Он ничего больше не сказал, закрыл лицо руками, и плакал долго и отчаянно, как плачет человек, который больше не способен противостоять неумолимой судьбе.

На столе стоял нетронутый ужин. Там было и немного вина. Карлос принёс его и со словами любви и нежности протянул своему отцу. Тот отодвинул вино в сторону, притянул к себе сына, и в сумрачном свете луны долго смотрел в его лицо:

— Как мне расстаться с тобой, сынок? — шептал он.

Когда Карлос попытался ответить на его взгляд, он заметил большую перемену, произошедшую в отце. Он на глазах постарел и осунулся, превратившись в дряхлого немощного старика.

Карлос с нежностью ответил:

— Отец мой, может быть, Бог не возложит на тебя это испытание, могут пройти месяцы, прежде чем будет новое аутодафе.

Как спокойно он об этом говорил! Его самозабвенная любовь давала ему для этого мужество. Дон Хуан ухватился за призрачную надежду, и по-своему истолковав слова сына, сказал:

— В самом деле, до тех пор ещё может многое случиться.

— Но не без воли Того, Кто нас любит и о нас заботится. Будем на Него надеяться, мой отец. Он не станет испытывать нас сверх наших сил, ибо Он милостив к душе, которая Его ищет. С тех пор, как я имею возможность нести за Него страдания, я понял, что это так же непреложно, как сама жизнь. Да, отец, ещё сильнее, чем боль, на нас влияет Его любовь и дарованный нам мир.

Многими подобными словами, исполненными веры, надежды и сыновьей нежности, Карлос успокаивал усталого несчастного отца. Наконец, уже под утро, он убедил его прилечь отдохнуть.

И теперь для него самого наступил час горькой отчаянной борьбы. Он вступил в неё в одиночестве. Карлос уже освоился с мыслью о тихой спокойной кончине внутри тюремных стен. Он думал, что в один из однообразных безмолвных дневных или ночных часов в его камеру бесшумно войдёт посланник Божий, и, услышав его зов «Учитель зовёт тебя», его сердце дрогнет от восторга и глубокой радости.

И теперь Учитель действительно звал его. Но Он звал его идти к Нему под презрительными любопытными взглядами десятков тысяч глаз, под насмешками и издевательствами, облачённым в позорную замарру и шутовской колпак. Он должен пройти через нескончаемые церемонии аутодафе, которые начинались на рассвете и заканчивались в полночь муками в огне. Как ему это вынести? Чудовищны были приступы страха и отвращения, сжимавшие его сердце, и неописуемо его отчаянное внутреннее сопротивление, непреодолимое чувство омерзения…

Но, наконец, всё прошло. Он поднял навстречу холодному лунному свету своё измученное, исполненное отчаянной решимости лицо и едва ли не вслух проговорил:

— Если я страшусь, то я обращаю свою надежду на Тебя. Господи, я готов идти с Тобою… куда бы Ты ни повёл… но только с Тобою.

Карлос очнулся от короткого тяжёлого сна с мучительным сознанием того, что ему предстоит что-то до дикости страшное, что-то непосильное и нечеловеческое. Но когда он увидел перед распятием коленопреклонённого отца, все мысли о себе отступили на второй план. Отец не повторял, как обычно, механически и бесстрастно, свою покаянную латынь, — он плакал, безутешно и горько, с трудом выдавливая из себя бессвязные слова мольбы и горькие жалобы.

— Господи, помоги мне… Господи, спаси… я погиб… я погиб… — повторял он, словно это был рефрен жуткого в своей безнадёжности песнопения.