Испепеленный

Вот и покорил… К тому же я начинал опасаться, как бы меня не привлекли по тунеядке: на черные работы с университетским дипломом не брали. Я уже начинал жалеть, что согласился взять свободный диплом, иначе бы мне платили стипендию и в какой-нибудь Скотопригоньевск да всунули, все лучше, чем зона… Не знаю, чем бы все это кончилось, но однажды после очередного отлупа Колдунья с видом скромного торжества — я же, мол, говорила, что все наладится! — протянула мне открытку с видом Петропавловской крепости. Учтиво, с ясностью холодной Анфантеррибль предлагал мне должность младшего научного сотрудника в новом институте, созданном на основе его лаборатории. Если я согласен, я буду первым принятым в его штат.

— Почему ты сразу ко мне не обратился? — был его первый пронзительный вопрос с долгожданным сердечным «ты».

— Но вы же… — я хотел сказать: не захотели меня взять, но осекся: напоминать об этом было очень уж неуместно при таком его благородном жесте.

Он, однако, понял меня превратно:

— Что «я же»? Антисемит? Я был учеником… — он назвал классика с еврейской фамилией. — Но меня несколько раз в жизни предавали, и это всегда были евреи.

Что я должен был сказать? Вступиться за неизвестных мне евреев? Из глубины души вырвалось другое:

— Я никогда вас не предам.

— Поглядим, — впервые усмехнулся он.

Дальше все закрутилось, как и положено в мелодраме со счастливым концом. Областная прописка? Мой спаситель тут же надиктовал в паспортный стол ходатайство на фирменном бланке: выдающийся специалист, необходимый народному хозяйству, подпись тоже была не хухры-мухры: член-корреспондент, лауреат, директор… Паспортистка с большим почтением придавила разрешение чернильным штампом, да еще и покачала для надежности.

Когда главный кадровик, поджавши и без того аскетические губы, отказался подписать мое заявление, но все-таки не вернул его мне, а отложил на угол стола, я вернулся к Анфантерриблю, более всего озабоченный тем, чтобы отрапортовать бодро, как подобает мужчине. Я действительно не чувствовал себя беспомощным с таким союзником. Но оказалось, что кадровик ему уже позвонил и они обо всем договорились.

— Только строго между нами. Я пообещал, что ты не уедешь в Израиль.

— С какой стати?.. — изумился я.

— Я так и сказал. Смотри не подведи.

Я хотел произнести что-то патетическое, но он меня остановил:

— Все, забыли. Главное, никому не раззванивай насчет Израиля, даже жене. А то у женщин всегда есть лучшая подруга.

Оклад жалования мне был положен девяносто восемь рублей. Не разгуляешься, но и с голоду не помрешь.

И я с железной отчетливостью осознал: время чистоплюйства кончилось, началась настоящая жизнь. В науке ты стоишь столько, сколько ты несешь в науку, а дома ты стоишь столько, сколько несешь в дом. Не только денег и даже не столько денег, сколько радости и уверенности. Сколько бы ты в своей душе ни взлетал и ни расшибался, помирай, а жито сей: пропитанные креозотом и нашпигованные в трещинах песком шпалы должны быть распилены и расколоты на дегтярные поленья — соседки дивились, как мы с Салаватом, городские ребята, ловко управляемся с пилой и топором. «И ни грамуточки не выпьють!» — восхищалась бабушка Феня, у которой пила двигалась так же ровно, как и сама она, когда на гулянках ей случалось пройтись лебедью. «Второй хлеб», — почтительно говорила она о дровах. Когда я таскал этот хлеб-два в покосившийся сарай, серый и потрескавшийся, как слоновья шкура, накладывая поленья выше головы, соседка, игривая пьянчужка, кричала мне: «Ленивы русские! Еврей бы за три раза отнес, а ты за раз тащишь!»