Испепеленный

Мчаться на семичасовой поезд из Выборга, вскакивать на ходу, чтобы занять место и что-то прочесть, а то и написать за этот час до Финляндского, после работы лететь на выборгскую электричку, которая шла без остановок, в ней читать уже стоя, потом натаскать воды из колонки, нащепать лучины, протопить круглую, закованную в гофрированное железо печь, вынести из-под рукомойника помойное ведро — это святое: занимаясь всей этой белибердой, я ощущал себя чистым. Какое бы отчаяние тебя ни раздирало и ни плющило, твои подопечные не должны об этом знать. Правда, обмануть мне удавалось только бабушку Феню, — она просто считала меня молчуном. А вот Колдунья по каким-то неуловимым обертонам голоса, по микроскопическим сдвигам лицевых мышц сразу угадывала, что на меня опять накатило. Хотя, глядя со стороны, все было вроде бы хорошо. Сбылась мечта идиота — сам Анфантеррибль ввел меня в хрустальный дворец, чего же боле? Но оказалось, что наше крыло дворца похоже скорее на фабрику, в цехах которой управляют самолетами и ракетами, ориентируют искусственные спутники и стабилизируют заряженные пучки, имеется там и лаборатория магнитной гидродинамики, а в самом главном секретном цеху бурят таинственную скважину в какую-то неведомую бездну, откуда вот-вот ударит неиссякаемый источник чистой лучистой энергии. Это сейчас я понимаю, что если нашему брату, сапиенсу, дать в руки такой источник, мы перемелем в труху всю вселенную, нас может удержать от ее пожирания только благословенный энергетический кризис, но в то время я не знаю, чего не отдал бы, чтобы только прикоснуться к этой грандиозности. Для командировок в Норильск-666 требовалась первая форма секретности, а мне дали только третью и определили не в один из этих героических цехов, а в службу быта. В героические цеха не зарастала тропа покорителей всех мыслимых стихий, а в нашу подсобку заворачивали только подбить каблук или спросить рецепт суточных щей.

В службу быта, именовавшуюся лабораторией математического моделирования всего на свете, Анфантеррибль собрал, так сказать, старых большевичек, которые когда-то вместе с ним начинали его триумфальное восхождение и которых он теперь вознаграждал за верность снисходительностью: и работы особо не требовал, и даже благодушно позволял им пофыркивать на себя. До сих пор не вполне понимаю, ради чего он меня к ним подсадил, возможно, хотел проверить, сумею ли я соблюсти данную ему клятву верности. И оказалось, что хранить верность, будучи евреем, вернее, тем, кого считают евреем, не так-то просто. Преданные соратницы были уверены, что я держу против их вождя и учителя какой-то камень за пазухой из-за возведенной на него самими же евреями напраслины, будто он антисемит. Поэтому любая моя реплика замерзала на лету в ледяной атмосфере, а шутки замерзали у меня в горле. Меня, еще вчера любимца дам, это ранило так глубоко, что любой нормальный человек просто не поверил бы: как, из-за кучки никчемных дур?.. Но я-то ведь не нормальный, я же чистоплюй, для меня невыносимо даже пятнышко грязи, я должен немедленно покинуть любой дворец, где меня не держат за равного. Но сейчас меня зажимал в тисках железный долг, и не один, а целых три — долг перед моим даром, долг перед Колдуньей и Костиком, долг — только не смейтесь! — перед убитой Россией, — больше нигде я не смогу проводить столько часов в Публичке в зале редкой книги: Анфантеррибль не требовал отсиживать положенные восемь часов и умело отбивался от отдела кадров, который этого требовал. Приходилось, сдерживая стоны, влачить унижение, которому не было конца, — я еще не постиг жестокую мудрость И это пройдет.

Не знаю, как бы я это выдержал, если бы у меня не было возможности время от времени переводить дыхание в башне из слоновой кости — на эрмитажных выставках, на киноклассике в «Кинематографе» в конструктивистском ДК им. Кирова, на книжной классике в электричках и очередях… Слушать музыку мне, правда, не удавалось. На филармонию я при моих заработках не имел права, да и вечера были заняты долгом номер два, семьей, а в райвольской комнатенке я почти не бывал один. И даже когда мне удавалось упрятать голову под крыло ободранного фибрового чемоданчика, я все равно не мог забыться, все время ожидая, что вот-вот войдет бабушка Феня и умильно расхохочется как над безобидным дурачком, оттого что я слушаю музыку с закрытыми глазами: она же слушает Встречу с песней, подпевая. (Не видела она, как под музыку изнемогает Ангел, выгибая пальцы!) И, что еще более конфузно, красота в моей униженности начала вызывать у меня слезы. Они всегда у меня подступали от музыки, от стихов, но теперь начинали прямо-таки катиться по щекам, и справиться с этим я не мог, оставалось только поменьше общаться с прекрасным.