Испепеленный

Но я терпеть не могу рвать на себе рубаху, обнажая свои рубцы и раны, — для меня это означает бесконечно расписываться в своем поражении: ведь ты не проиграл, пока не начал жаловаться. Потому-то я и не поддерживал этих нескончаемых перетираний, что Додика не взяли в аспирантуру, а Саррочку в консерваторию, хоть я и сам оказался таким же Додиком. При этом мне начали доставлять удовольствие новости об успехах евреев: когда об тебя вытирают ноги, конечно, хочется, чтобы кто-то утер нос и твоим обидчикам. Злорадствовать можно, нельзя только жаловаться. Или побеждай — или храни гордое терпенье! Разве терпение бывает гордым, однажды спросил меня маленький Ангел, и я не нашелся, что ответить. Но теперь понял: как бы ни было больно, не подавай виду, — вот что такое гордое терпенье. Теперь неважно, какой ценой я в конце концов научился с безупречной корректностью, появляясь в лаборатории, здороваться и тут же погружаться в работу, точнее, делать вид, что погружаюсь, поскольку половина душевных сил уходила на невозмутимое выражение лица. Так что большевичкам тоже, надеюсь, было не совсем удобно чесать языки, когда их коллега так упорно трудится. А потом я уходил в библиотеку просматривать журнальные и книжные новинки и так зачитывался, что, когда влюбленная в меня аспирантка трогала меня за плечо, я подпрыгивал, словно ужаленный. «Что ты валяешь дурака?» — возмущалась она, но в глубине души знала, что такой я и есть, хрустальная ваза, по ее же собственному выражению, и, когда я спрашивал, накатывают ли на нее приступы беспричинной тоски, она отвечала сердито: «Я нормальный человек!»

Потихоньку-полегоньку я обзавелся репутацией эрудита в таких прозаиче­ских вопросах, которыми в героических цехах не интересовались, но иногда они всплывали и там, и тогда приходилось обращаться ко мне. Так что понемногу моя репутация в институте стала опережать мою должность и зарплату, и со мной все больше народу начинали здороваться и даже улыбаться. А потом пошли еще и публикации в журналах высшей лиги, и я сам вошел в неписаную институтскую элиту и ощущал в этом даже некий шик: начальство притормаживает, а знатоки уважают. Лейб-гвардейцы уже здоровались со мной за руку, но большевичек я отнюдь не растрогал: они сделались еще строже, опасаясь, как бы я не зазнался. Возможно, кстати, именно для этого Анфантеррибль и отправил меня к ним на перевоспитание. Если так, то цели он достиг: последние рудименты счастливчика и любимчика здесь из меня выморозили без следа.

Что даже способствовало интересу ко мне институтского женского пола: освободившись от желания нравиться, я приобрел в его глазах некую загадочность. Да и в деловом отношении годы в морозилке пошли мне на пользу — я научился ставить дело выше понтов. А в бытовых услугах видеть разновидность спорта. И меня начали вписывать во все экзотические договорные темы, где требовалось выразить числом стоимость жизни солдата и генерала, сложность чертежа, уровень принятия решений на бюрократической лестнице, определить, что важнее, — один театр или двадцать парикмахерских, в каком порядке проверять узлы авиационного двигателя, как плотнее упаковывать рюкзак и как проводить расцеховку — выбирать соседей для заводских цехов… Для того прежде всего наука и нужна — прятаться от грязи.