Испорченная кровь

Складал, побледнев, — только щеки его остались румяными, — откланялся и вышел. В кофейню он в этот день, конечно, не вернулся; зато домой он явился лишь на следующее утро, когда оба его брата, Антонин и Роберт, уже завтракали.

Всю ночь, рассказал Ян, его допрашивали в тайной полиции и отпустили после подписания протокола: следствие, сказали ему, будет продолжаться, но он пока на свободе. Шпик, задержавший Яна, оказался совершенным кретином и так переврал высказывания Складала, что получилась полная бессмыслица. По его словам, Складал заявил, что старочехи засели в раковине социализма, а младочехи, интернациональные по природе, не умещаются в шорах национализма. Это дало Складалу возможность оправдываться тем, что он просто шутил, валял дурака. Но если шпик был кретин, то не был кретином человек, допрашивавший Складала, неприятный, низкорослый тип с рыжими усиками и дуэльными шрамами. «Нет, — заявил он, — Складал не мог так сказать, это не его стиль»; настаивая, чтобы Ян восстановил то, что он сказал на самом деле, следователь проявил такую невероятную осведомленность о других более ранних высказываниях Складала, которые могли слышать только «маффисты», что тот ужаснулся: ему стало ясно, что кто-то из друзей — предатель. От такой мысли он в конце концов потерял самообладание и повторил в точности свою фразу о социализме; тогда его отпустили.

В то утро братья Складалы долго сидели над остывшим чаем и ломали свои умные головы: что теперь делать и кто этот предатель? У Яна было некое подозрение, но он долго колебался, прежде чем высказал его, ибо оно касалось одного из его любимых коллег, с которым он общался чаще и теснее, чем с прочими, — причем даже помимо «маффии». Это был юноша из превосходной семьи, и Ян готов был головой поручиться за него, если бы не одно удручающее обстоятельство: следователю тайной полиции была известна и фраза об авторитетах, которую он, Ян, произнес — за то он готов дать руку на отсечение — задолго до того, как возникла «маффия», и произнес он эту фразу однажды, возвращаясь из университета с тем самым коллегой…

Он очень хорошо помнит — он отвечал тогда этому товарищу, который удивил и раздосадовал его своей отсталостью и реакционностью.

— Так кого же ты подозреваешь?

Ян Складал помолчал и сказал неохотно, вполголоса:

— Михаила Борна.

С этой минуты судьба Миши была решена. Решена, несмотря на то, что оба старшие брата отвергли такое подозрение как неправдоподобное. Подозревая кого-то в чем-то, рассуждали они, нужно прежде всего подумать о причинах этого поступка. Почему люди становятся провокаторами, полицейскими осведомителями? Несомненно, из нужды; полиция, говорят, хорошо платит за такие услуги. Так вот: разве сын одного из самых богатых пражских коммерсантов испытывал такую нужду, чтобы пойти на столь мерзкий поступок? Кто осмелится утверждать такой вздор? И поручится ли Ян, что эту свою мудрую сентенцию насчет авторитетов он высказал только единожды в тот раз, на пути домой, и никогда больше не повторял ее в компании? Нет, нет, так нельзя рассуждать, это неверный путь, он может привести к несправедливости, к вражде, к позору. Мы не сыщики, никто из нас не мосье Лекок, а потому наши надежды разоблачить предателя незначительны и нам остается только быть поосторожней в разговорах, а еще лучше вообще придерживать язык.

Так говорили братья Яна Складала. Но розовощекий младший братец, ничуть ими не убежденный, только качал головой.

На следующей и последней сходке «маффии» в кофейне Унгера, когда Ян Складал резко и напрямик заявил, что отныне будет говорить только о погоде или о бегах на Стрщелецком острове, потому что, оказывается, среди них есть доносчик, Миша держался превосходно. В то время как невинный гимназистик Ружичка при словах Яна залился густым румянцем и краснел тем больше, чем подозрительнее косились на него товарищи, заметившие его смущение, — а у бедняги даже пробор покраснел до самого темени, — Миша напустил на себя выражение испуга и огорчения.

— Не может быть! — тихо сказал он, как бы подавленный такой неслыханной, невероятной низостью. — Подумай, что ты говоришь! Ведь это значит, что нельзя верить никому и ничему на свете!

Играл он так естественно, лгал и притворялся, по долголетней привычке, так замечательно, что в эту минуту верил сам себе. И Складал снова усомнился в его вине.

— Я знаю, что говорю, и повторяю, что лично я отныне разговариваю только о погоде, — сказал он Мише. — На этом разговор окончен, господа, честь имею кланяться.

Он ушел, и вскоре кофейню покинули остальные. Миша пришел домой смертельно испуганный и сел писать свое последнее донесение Кизелю.

7