Испорченная кровь

В те годы переехала из Вены в Прагу сестра Борна, баронесса Мария фон Шпехт; после недавней смерти мужа ее потянуло на родину, и, богатая, независимая, она собиралась провести остаток своих лет в столице Чехии и в путешествиях по югу, надеялась тем излечить свой недуг, ошибочно принимаемый за чахотку. Это была статная, весьма энергичная дама, с красивой гордой головой на широкой крепкой шее, черноволосая и черноглазая. Так как при ходьбе на нее часто нападал кашель и одышка, она ходила с тростью, на которую всегда можно было опереться; это была толстая палка с крючковатой ручкой, окованной серебром. Трость эта в крепких жилистых руках баронессы подчеркивала хмурую властность всего ее облика — при виде нее, высокой, прямой, опирающейся на серебряную рукоять трости, невольно возникало, может быть, ошибочное, но стойкое впечатление, что фрау фон Шпехт в гневе не задумается вытянуть по спине нерадивого слугу или горничную.

Живя в Праге, она регулярно являлась в салон своего брата и глубоким альтом, своего рода женским басом, просила чешской музыки, чешских песен, чешских оперных арий. «Я изголодалась по чешской музыке», — говорила она.

Борн немного стыдился явственного немецкого акцента сестры, но Гана принимала Марию с радостью — приставка «фон» придавала блеск салону.

Эта строгая, тяжеловесная барыня необычайно привязалась к своему племяннику Мише и настаивала, чтобы он всегда сидел и разговаривал с ней; она не могла натешиться его обществом. Миша, по ее желанию, вел с ней необыкновенно возвышенные разговоры об отечестве, о подлинности «Рукописей», о радостях труда, о своих планах на будущее, о красоте Праги, об обстановке в чешском университете, о Национальном театре, о грядущем расцвете и блестящем будущем чешской нации и еще о боге, непогрешимости папы и благотворности молитв.

— Я всегда, всегда молилась только по-чешски, — призналась ему однажды тетка, вперяя в него строгий взгляд своих огненных черных очей. — Язык чешский я постепенно забывала, а молитвы — молитвы никогда!

— И правильно, очень правильно, тетушка, — поддакнул Миша. — С людьми можно говорить хоть по-татарски, а с богом — только речью своего сердца.

Тетушка засмеялась.

— Ты остроумный мальчик, Михальхен, умный, красивый и остроумный. Как это ты сказал? Повтори-ка… С людьми можно… как там дальше?

Миша повторил свое изречение, и она опять смеялась, пока на нее не напал удушливый кашель.

Как ни странно, симпатия тетки Марии к Мише не была односторонней, он тоже полюбил эту чернобровую командиршу, охотно сиживал с ней и патриотствовал вовсю, так что Бетуша даже начала ревновать. Чем мучительнее делалось нравственное похмелье Миши, тем более благонравные речи вел он с тетей Марией; чем более отдалялся от него Кизель, чем больше в бывшем наставнике проглядывал полицейский, тем горячее восхвалял Миша родину в беседах с баронессой. При этом его часто охватывало острое желание, чтобы все, что он говорит наивной тете, могло быть и было бы правдой, чтоб все, в чем он уверяет ее, обманывая и дурача, могло быть и было бы искренними словами… Но поздно, — Кизель крепко держал и не выпускал его. То, на что он однажды только намекнул, — а именно, что мог бы, при желании, погубить Мишу, открыв его тайную деятельность, — он говорил теперь прямо: кто нанялся, должен служить.

И Миша служил.

Поздней весной 1887 года госпожа фон Шпехт собиралась на юг, в Италию, к озеру Гарда, но не уехала, потому что болезнь обострилась и приковала ее к постели. Здоровье ее катастрофически ухудшалось; в то же время стремительно ухудшались и Мишины дела.

6

Однажды Ян Складал изрек в кофейне Унгера нечто столь крамольное, что даже его ко всему привычных коллег бросило в дрожь. Старочехи и младочехи, заявил он, так прочно засели в раковине своего патриотизма, что им никогда из нее не выкарабкаться; потому-то они, например, так яростно противятся идеям современного социализма, что социализм, будучи интернациональным по природе, никак не умещается в их узкий кругозор, ограниченный шорами чешского национализма.

Все это он произнес явственно и громко, но никто не откликнулся ни звуком, ибо в те времена социализм так преследовали, что лучше было вообще не говорить о нем ни в положительном, ни в отрицательном смысле. Было это столь крамольное изречение, что Миша, как ни вынюхивал он с утра до вечера, стараясь угодить Кизелю, какие-нибудь антиправительственные и антидинастические высказывания, на этот раз поколебался: фиксировать ли это потрясающее заявление — ведь досье его симпатичного румяного приятеля и без того густо замарано, и Складалу на сей раз, пожалуй, не избежать тюрьмы; а этого измученный, усталый и разочарованный Миша боялся. Но черт не дремлет: в соседнем помещении кофейни, в уголке за дверью, сидел еще один шпик, не такой деликатный, как наш колеблющийся дилетант; и не успели ошарашенные «маффисты» опомниться, как к ним подбежал кельнер с сообщением, что пана Складала ждут на улице.