Испорченная кровь

— Конечно, очистите, теперь уж вас строительный отдел заставит, — согласился Герцог. — Завтра, самое позднее, послезавтра, ждите комиссию, но это уже просто формальность. Не надо сердиться, пан Недобыл, мы с вами двенадцать лет подсобляли друг другу — прекрасные были времена! — и вы не можете на меня пожаловаться. Это я научил вас швырять деньги в окно с таким расчетом, чтоб они возвращались в дверь в двойном количестве. Но что поделаешь, каждой сказке бывает конец. Нельзя же думать только о себе да о своем кармане… Нет, нет, пан Недобыл, наша с вами игра кончена, Жижков надо избавить от вашей «ярмарки», и надо дать ему парк, хоть лопните.

— Десять тысяч, — сказал Недобыл.

Герцог встал.

— Очень сожалею, но мне пора проститься с вами, пап Недобыл, меня ждут на стройке.

6

Так, вместо того чтобы строить новый квартал на Безовке, Недобыл начал сносить дома на Гибернской улице, которые купил в свое время, чтобы когда-нибудь возвести на их месте новое здание для своего предприятия. Он еще должен был радоваться, что строительный отдел жижковского магистрата, благодаря неоднократной щедрой «подмазке», позволил ему не трогать Крендельщицу до тех пор, пока будет готова новая резиденция его фирмы.

Из всех этих передряг он вышел постаревший, надломленный. После объяснения с Герцогом никто никогда но видел больше улыбки на его лице. Быть может, сильнее, чем крупные денежные убытки, его жгло унижение: Герцог, именно Герцог, упрекнул его, Недобыла, в том, что он позорит Жижков! Нестерпимое оскорбление, тем нестерпимее, что Герцог был прав. В чем когда-то сам Недобыл упрекал Герцога, теперь имел право упрекнуть Недобыла Герцог! Непонятно, как мог произойти такой поворот…

Весь Жижков радовался унижению Недобыла; все желали ему зла. Почтальон каждый день приносил ему анонимные письма, полные злорадства и грубостей. А тут еще Пилат со своим рабочим комитетом становился все наглее. Оживление в экономике, вызванное Юбилейной выставкой, не спадало, и Недобыл отказался от намерения отнять у своих рабочих всю ту дополнительную оплату, которой они добились стачкой. Они же, вместо того чтобы благодарить его, передали через Пилата, что десятичасовой рабочий день за обычную оплату — слишком долог и они покорнейше просят хозяина сократить его до девяти часов. Недобыл разозлился, выгнал Пилата из кабинета и потом сидел и с опаской ждал новой стачки. Но, как ни странно, стачки не было. Когда же подошло Первое мая, Недобыл строго-настрого запретил своим людям участвовать в манифестации — и что же? Первого мая, рано утром, Пилат, как ни в чем не бывало, с красным флагом в руке опять шагал во главе возчиков и грузчиков, направляясь к центру, и, проходя мимо дома с чашами, даже не соизволил поднять глаз на хозяйские окна.

На другой же день Недобыл уволил Пилата. Началась бесконечная забастовка, обе стороны твердо решили не уступать, выстоять, добиться своего. Через две недели Недобыл, не в силах смотреть на страдания своих коней, капитулировал.

Однажды, в конце мая, зайдя в трактир в одном из своих домов, чтобы напомнить трактирщику о задолженности по арендной плате, Недобыл увидел там Пилата, сидевшего за пивом в обществе человека с длинным и очень узким лицом, которое показалось Недобылу знакомым. На другой день он спросил Пилата, кто это был; Пилат очень удивился: как же хозяин не помнит того человека? Это же Карел Пецольд, который жил в Крендельщице до восьмидесятого года, когда его посадили, и хозяин, если помнит, встречался с ним в суде.

Недобыл возразил, что этого быть не может: Пецольду-младшему никак не больше тридцати лет, от силы тридцать пять, а человек, сидевший с Пилатом, выглядит на добрых пятьдесят.

— И все-таки это он, — ответил Пилат. — Вы правы, хозяин, ему тридцать два, а на вид-то больше: много перенес человек за то, что он социалист и революционер. — И спокойно, с хладнокровной дерзостью потягивая трубочку, Пилат своими светлыми глазами посмотрел прямо в лицо Недобылу.

Тот хотел было вскипеть, крикнуть, что запрещает своим людям, которым он платит деньги, якшаться с красными бунтарями и динамитчиками, и если он еще раз увидит Пилата с подобным типом, то выгонит его окончательно, — и он уже раскрыл было рот, чтобы сказать, все это, как вдруг его охватило такое непреодолимое ощущение бессилия, что он не произнес ни слова и, отвернувшись от Пилата, ушел в контору.

— Старик-то сильно сдал, — сказал Пилат возчику Небойсе, запрягавшему лошадей. — Видно, все это крепко сидит у него в печенках.

— Что сидит у него в печенках? — переспросил Небойса, человек рассудительный, хороший работник, но слабоватый по части смекалки.

Пилат только сплюнул, услышав такой дурацкий вопрос, и занялся своим делом. На извозном дворе было спокойно, подводы приезжали и уезжали, поскрипывал насос у поилок, из кузницы доносился металлический грохот, работа спорилась, люди не спеша, спокойно работали, так привычно и уверенно двигаясь по проторенной колее, словно бы никто и не мог сойти с этой колеи, и налаженный порядок никогда не мог быть нарушен.