Испорченная кровь

Разъяренный Недобыл ответил, что ему хорошо известно, как она воспитывает детей, к чему она склоняет их: на его же кровные деньги она настраивает их против родного отца, воспитывает змеенышей, волчат, бездельников и лежебок. Но пусть Мария не воображает, что он намерен мириться с этим. Мефодий пойдет в контору, станет экспедитором, хоть бы она, Мария, в лепешку разбилась, не желает он, чтоб сын был каким-то там Паганини, он будет порядочным человеком; Теодор займется комиссионной торговлей кожами; а для Виктора отец купит контору по продаже недвижимости. Что делать с Эманом, — будет видно, но Мария может быть уверена, что и Эман не станет ни прекраснодушным фантазером, ни философом, который на старости лет зависел бы от милостей зятя, как это случилось с отцом Марии.

Мария в свою очередь заявила, что лучше выбросится из окна, чем потерпит, чтобы ее Мефодий, будущий чешский Паганини, кончал жизнь возчиком и чтобы ее Теодор, у которого несомненный и ярко выраженный талант живописца, превратился в торговца кожами, или чтоб ее Виктор, который верховодит всеми мальчишками с улицы Гуса и возглавляет их походы на Жижкаперк, не сделался офицером. Она родила сыновей, она направляла их первые шаги, она учила их говорить, берегла их, нянчила, не спала ночами, когда они болели, тогда как отец даже не замечал их существования, и поэтому именно ей и решать их будущее. И пусть Недобыл соизволит разъяснить ей, с какой стати Мефодию быть экспедитором, если это дело — как он сам все время твердит семнадцать лет подряд, с самого дня свадьбы! — не приносит никакого дохода? А что приносит торговля кожами или спекуляция земельными участками?

Так они препирались долго и зло, пока наконец Недобыл, опасаясь, что не сдержится и даст дочери автора «Основ философии личности» хорошую затрещину, не выбежал из спальни, чтобы успокоиться на свежем воздухе или, по обыкновению, в обществе своих лошадей. И что же — те, о ком шел спор, его сыновья, собрались в соседней комнате и, несомненно, слышали все. Мефодий — бледный, с лицом, осунувшимся от тревоги, впереди него Теодор, сильный, плечистый, брови нахмурены, голова упрямо наклонена, Виктор, смуглый, улыбающийся, темные глаза бесстрашно устремлены на отца, а позади — девятилетний Эманек, светловолосый, худенький, рот перекошен от сдерживаемого плача. Стояли они здесь, видимо, затем, чтобы прийти на помощь матери, если бы случилось то, что заставило Недобыла бежать, то есть если бы он поднял руку на жену; и вид сыновей, чуждых, незнакомых, враждебных, переполнил меру его горечи.

— Что вы тут делаете? Марш спать! — загремел он.

— Хорошо, папенька, — сказал Теодор.

— Покойной ночи, папенька, — сказал Мефодий.

— Мы думали, что-то случилось, — сказал Виктор.

Эманек только кривил рот, и подбородок у него дрожал.

Когда Недобыл вылетел в прихожую, из маленькой детской, бывшего будуара Марии, слышался плач пятилетней Бабилы.

Долго ходил он, отец, ненавистный собственной семье, по улицам Жижкова, города, который не существовал, когда он, Мартин Недобыл, много лет назад поселился здесь, и который лежал перед ним готовый, хмурый, неказистый и такой же чужой, как чужды ему жена и дети, такой же враждебный. Мартин ходил, подставляя лицо морозному ночному ветру, глядел на освещенные прямоугольники окон, за которыми жили неизвестные ему люди. Но они-то знают его, Недобыла, и дружно ненавидят и поносят его, завидуют ему. Ему вспомнилось, как он и Валентина радовались, когда в этих местах, безлюдных в ту пору, кто-нибудь начинал строить дом, когда тут и там у дороги вырастали стены и трубы, когда над маленькими примитивными печами для обжига кирпича, как над языческими жертвенниками, поднимался к небу дымок… Напрасно радовались: Валентина не дождалась свершения своих надежд, не дождался и он, Мартин, ибо город, который лежит перед ним, совсем не похож на город их грез: Жижков так же безобразен, беден, исковеркан и неудачен, как исковеркана и неудачна вся его, Недобыла, жизнь.

Исковерканной и неудачной представлялась ему вся жизнь в эти минуты гнева и одиночества, исковерканной и неудачной называл он ее, хотя был в расцвете сил и в голове его еще рождалось много смелых и широких замыслов, свершение которых исправило бы еще многое из того, что не удалось; осуществить их было возможно, потому что доселе он был, — или думал, что был, — хозяином Жижкова, главой клики, которая вот уже двенадцать лет вершила все дела города. Недобыл не подозревал, что в тот самый момент, когда он размышляет обо всем этом, в ратуше, в большом зале заседаний, украшенном гипсовой статуей Яна Жижки, идет ожесточенная битва, цель которой — разгромить эту клику и выбить Недобыла из седла.