Испорченная кровь

Это национальное размежевание сказалось и на облике главных улиц города: если прежде, после сноса крепостных стен, Пршикопы были главным местом прогулок равно чешских и немецких бездельников, молодых людей и барышень из состоятельных семейств, — патриотов в «чамарах» или в корпоративных шапочках, «соколов» и офицеров, то после хухельского побоища чешская публика удалилась с Пршикопов, оставив их немцам, и открыла собственную прогулочную трассу, так называемый антипроменад, — на Вацлавской площади и на проспекте Фердинанда. И не только гуляющие, не только пражские бульвардье чешского происхождения, но и все спешившие по делам чехи начали с той поры избегать Пршикопов, предпочитая сделать крюк, чем пройти по улице, где шатаются бурши, вооруженные в знак того, что находятся под угрозой, тяжелыми дубинками, и где у немцев было свое казино. Пршикопы стали целиком немецкой улицей, и ежедневная выручка борновской фирмы, еще до событий в Хухлях снизившаяся на тридцать процентов, теперь упала до одной четвертой части, ибо чешских покупателей не было, а немцы бойкотировали Борна за его участие в хухельском инциденте, главным образом за то, что он своей стычкой с Вольфом будто бы подал сигнал к общей драке.

— О, ничего, обойдется, выдерживал я другие испытания, выдержку и это, — говорил Борн друзьям, число которых тоже пошло на убыль, потому что среди чехов разнеслась новая напраслина: Борн якобы позорно бежал с хухельского поля брани. Если даже это безумие затянется, мои финансы выдержат и моя славянская фирма наперекор всему уцелеет хоть в самом логове крикливого германства.

Такую оптимистическую мысль Борн выражал часто и в самых разных вариантах, но, видимо, сам не особенно верил в нее, потому что явно мучился — он сильно поседел за этот тяжкий, полный ненависти год, и походка его заметно утратила прежнюю юношескую упругость. Одряхление, конечно, было не результатом возраста, а душевной горечи, постоянных разочарований, ибо всякий раз, как судьба показывала Борну чуть более приветливый лик, всякий раз, как ему представлялось, что немцы начинают забывать о его стычке с Вольфом, всякий раз, как выручка хоть немного росла, всякий раз, как кто-либо из богатых пражских немок заглядывал в магазин, чтобы купить в приданое дочери фарфор, серебро и стекло, Борн оживал и в голове его снова начинали роиться идеи. И одному из таких недолгих периодов помолодения Борна обязаны мы тем, что в феврале 1882 года Гана без особого восторга поделилась с ним обоснованным подозрением, что она снова беременна.

— Могу вам дать совет, — сказал однажды Борну Трампота, его правая рука, опытный управляющий его венским филиалом, в те годы депрессии процветавшим по сравнению с основной пражской фирмой. — Что делать? Пршикопы стали немецкими. Лбом стену не прошибешь, и я на вашем месте не дразнил бы зря немцев такой неудачной вывеской.

Борн покраснел.

— Вывеской? Да разве это вывеска? Бывали у меня замечательные вывески, а теперь над магазином — только мое имя, не более.

Трампота возразил, что как раз имя-то, а точнее — слово «Ян», и раздражает, очень уж оно демонстративно чешское. В Вене это не вредит делу, покупают у них главным образом венские чехи, да и немцы в Вене не так щепетильны в таких мелочах, потому что ничего не угрожает их национальному чувству. А вот в Праге, на Пршикопах, нельзя так оставить; ну что Борну сделается, если он заменит свое роковое чешское «Ян» немецким «Иоганн»? Что за беда? Борн, все еще красный, объяснил деловитому, но примитивно мыслящему Трампоте, что в основных жизненных вопросах нельзя руководствоваться одними лишь практическими соображениями, одними лишь мотивами материального успеха и благополучия; решать в таких делах должны еще и идеалы, — Трампота знает, что такое идеал? Так вот, двадцать лет назад — через несколько месяцев, в октябре, фирма отметит юбилей — Борн основал свой магазин не затем, чтобы разбогатеть, а для того, чтобы в самом сердце Праги публично провозгласить идею славянского единения и дружбы, идею панславизма, мысль о том, что маленький чешский народ — член огромной семьи народов родственного языка, общего корня, — неужели пан Трампота этого не понимает? И каким образом ему, Борну, примирить со своей совестью добровольное и публичное онемечение своего честного славянского имени? Разве не понимает пан Трампота, что это будет — пусть даже обороты от этого возрастут — крахом всех его, Борна, жизненных идеалов?

Так говорил Борн, проникновенно и долго, но пана Трампоту он не убедил. «Ян, Иоганн, Жан, Джон, — думал управляющий венским филиалом, — не все ли равно, лишь бы торговля шла».