Испорченная кровь

Страдая от дурного пищеварения, от так называемой диспепсии, Пидолл воспринимал жизнь как тяжкое бремя, тяжким бременем были для него и все будни жизни. «Это трудно», — говорил он, когда его просили о чем бы то ни было, — к примеру, когда ученик третьего класса Франкфуртер, сын венского банкира, толстяк и обжора, просил добавочной порции хлеба или когда смотритель здания докладывал, что нужно починить поврежденную бурей крышу. «Как это трудно», — говорил Пидолл, и печально скашивал свои водянистые глаза на кончик носа, всегда красного и припухшего из-за плохой работы желез. «Ох, трудно, трудно, — говорил он, когда, допустим, второклассники жаловались ему, что не могут спать по ночам, потому что один из новичков дико кричит и бормочет во сне, — ничего не поделаешь, не могу же я заткнуть ему рот»?

За то, что Пидолл был очень худ, но имел округлое вздутое брюшко, воспитанники прозвали его «Spinne», Пауком, — прозвище, конечно, вполне заурядное, напрашивающееся само собой, но не будем удивляться тому, что воспитанники Серого дома не отличались юношеской изобретательностью и остроумием.

Как же сделать так, чтобы ненормальная обстановка Серого дома, где ненормальных детей следовало приводить к нормальности, наилучшим образом соответствовала условиям обычной жизни? Как сказано, дело трудное, разрешимое лишь отчасти; и Пидолл нашел — пусть несовершенное — решение: поскольку, рассудил он, нормальная жизнь бьет человека в хвост и в гриву, то и воспитанников Серого дома следует лупить в хвост и в гриву. Таков был принцип Пидолла, а его правая рука, доктор медицины Кемени, прозванный за свою длинную, плоскую фигуру Линейкой, — еще раз обратим внимание на неоригинальность прозвища, — разработал эту методу досконально и утонченно, так, чтобы дети больше, чем самой порки, боялись психологической подготовки к ней. Стоило воспитаннику совершить ничтожнейший проступок: завертеться на месте, шепнуть что-нибудь соседу, скрипнуть партой, проявить невнимание, подсказать товарищу, отважиться на самую невинную шалость, не соблюсти установленный строгий порядок, толкнуть кого-нибудь, засмеяться вслух, побежать по коридору, читать под партой книгу, — суровое наказание следовало немедля и без пощады. Если проступок был совершен в классе, во время урока, учитель дергал шнурок от звонка, который висел над кафедрой, и в класс с шумом, с ужасающей стремительностью, специально им предписанной, вбегали два надзирателя в белых халатах, — ведь Серый дом был лечебным заведением, — и с розгами, не спрашивая, в чем дело, кидались к перепуганному мальчику, на которого указывал учитель, тащили на кафедру, где учитель назначал, по чему бить — по рукам или по заднему месту. И начиналось: удары сыпались, словно выбивали ковер; но едва падал последний удар, надзиратели исчезали так же стремительно, как и являлись, оставляя класс в оцепенении, словно загипнотизированный леденящим ужасом. Эти-то внезапные набеги страшных белых фигур, их поистине дьявольское вторжение и исчезновение и были самым страшным — и самым эффектным — элементом системы наказания, которая должна была подготовить мальчиков к нормальной жизни. Вполне понятно, и для духовного уровня воспитанников Серого дома характерно, что мрачных карателей в медицинских халатах — их было шесть человек, — прозвали «Teufel», «белыми чертями».

2

И вот, в это заведение, где содержались неудачные дети богачей, балованные сынки, с которыми не могли справиться родители, патологические лентяи и лгуны, воришки, дегенераты, необузданные, драчливые, злобные подростки, и такие, у которых болезненно проходит половое созревание, садисты и кретины, и все — обладатели звучных фамилий из кругов венской, краковской, пражской и будапештской буржуазии, в этот-то дом с утомительно-серым чистым фасадом и привез пан Трампота старшего сына Борна. И потянулось для Миши долголетнее, как оно именовалось в Сером доме, лечение. Начиналось оно, это лечение, ежедневно в шесть часов, а летом в пять утра, когда воспитанников выводили во двор на гимнастику, и заканчивалось в девять вечера, когда они возвращались в дортуары, и для «белых чертей» наставала особая страда, потому что среди девяноста воспитанников интерната всегда оказывалось не менее тридцати таких, которых нужно было особо подготовить ко сну: одним дать специальные подстилки, других привязать за ноги к кровати, на третьих надеть просторную смирительную рубашку. Соученик Миши по третьему классу, тихий, слабенький блондин, сын барона фон Шарфенштейна, спал за проволочной перегородкой, которую на ночь запирали висячим замком, потому что дирекция опасалась, как бы воспитанник не повторил здесь того, что он выкинул дома — а он напал ночью на спящего брата и опасно ранил его перочинным ножом.