Испорченная кровь

Ректором чешского университета был избран прославленный историк Вацлав Владивой Томек, почтенный муж, которому еще в революцию 1848 года было тридцать лет и который поэтому всеми корнями своего высохшего существа крепко сидел в давнем прошлом, во временах власти и славы князя Меттерниха, реставратора австрийского абсолютизма, создателя и творца полицейского государства. Нельзя сказать, чтобы ректор нового чешского университета сожалел об этих ветром развеянных, водой унесенных временах. Его вялое сердце не было способно сожалеть, его негибкой мысли не была свойственна такая слабость, как склонность к воспоминаниям. Сожалеть ему было не о чем, потому что он не допускал мысли, чтобы за то время, пока он живет на свете, что-нибудь изменилось; он не предавался воспоминаниям, потому что до последнего момента своей долгой жизни был целиком погружен в то, что существовало и было в силе во времена его молодости. Он дожил до керосинового освещения, потом до газового и, наконец, до электрического, но игнорировал эти подозрительные новшества и до конца дней своих — то есть до пятого года нынешнего, двадцатого, столетия — пользовался свечами, при слабеньком свете которых, том за томом, писал свою нескончаемую «Историю города Праги», нисколько не считаясь с развитием исторической науки и правописания, писал без перерыва, с выносливостью голема, неутомимый, неистощимый…

Такой был этот старец, о чудачествах которого до сих пор ходит много веселых анекдотов, однако в то время, то есть в восьмидесятые годы прошлого века, его сумрачное руководство новым чешским университетом действовало отнюдь не увеселяющим образом.

Перед инсталляцией этого нового чешского ректора, то есть перед торжественным введением его в должность, возникла бурная война мышей и лягушек из-за университетских регалий, то есть почетных знаков и эмблем, без которых, по-видимому, невозможен обряд инсталляции. Трудность заключалась в том, что их держал под замком ректор немецкого университета; и когда чешская профессорская коллегия обратилась к нему с просьбой предоставить регалии для торжественного акта, немецкий ректор отказал: «Главой пражского университета был и остаюсь я, — заявил он, — и ни о каком чешском «тоже-ректоре» не знаю и знать не хочу».

Спор перенесли в министерство просвещения, и оно решило даровать чешскому университету новые регалии. Это противоречило закону, ибо тем самым чешский университет признавался отдельным, независимым институтом, отторгнутым от древнего Карлова университета, но чехи, проявляя добрую волю, уступили, и правительство в награду за такую уступчивость заказало для них подчеркнуто пышные и патриотические эмблемы. Ректорская цепь из золота и серебра весила четыре с половиной килограмма, главный жезл ректорского педеля был более ста тридцати сантиметров в длину и украшен не только золотым набалдашником и крестом, но еще и коронкой с гербами Чехии, Моравии и Силезии.

Чешская профессура отблагодарила правительство за такую благосклонность редкостной деликатностью, трогательной ненавязчивостью сего исторического обряда. Помимо золотой коронки и гербов на педельском жезле, ничто, ничто не говорило о том, что впервые в должность вводится чешский ректор. Приглашения на торжество, которые лично вручил или разослал своим знакомым профессор Томек, были написаны по-латыни. Почетные гости — прежде всего наместник барон Краус, епископ, замещавший отсутствовавшего архиепископа, и другие пражские сановники, равно как и представлявший немецкую часть университета декан его юридического факультета, вступая в старинный актовый зал Каролинума, были встречены нейтральными фанфарами. Потом мужской хор с чувством исполнил «Молитву» молодого, но многообещающего немецкого композитора, будущего знаменитого музыковеда Альфреда Отокара Лоренца, после чего чешский профессор по-латыни весьма увлекательно очертил историю пражского университета. Правитель университетской канцелярии огласил латинскую формулу присяги, наместник барон Краус в краткой, но сердечной латинской речи поздравил нового ректора и, повесив ему на шею золотую цепь, горячо пожал руку. Ректор закончил церемонию обстоятельным выступлением по-латыни.

6

Приученный к немецкой дисциплине, вымуштрованный монастырскими порядками Серого дома, Миша, став, как давно уже было решено, студентом первого курса юридического факультета, нырнул в свою новую жизнь, как рыба в воду: все ему, по крайней мере вначале, казалось правильным, естественным, необходимым, и в отличие от своего бывшего товарища по гимназии Яна Складала, серьезного, круглолицего, до смешного румяного юноши, с которым он теперь сидел на одной скамье, Миша ни на что не роптал.