Испорченная кровь

Аудитории юридического факультета помещались в здании Каролинума, в крыле, выходящем на Овоцный рынок, темные и душные, они вмещали около двухсот студентов. Старцы на кафедрах читали лекции сухо и строго, каждым словом напоминая слушателям о том, что юриспруденция — не шутка. Они знали все, им все было ясно, они не допускали и тени сомнения в том, что провозглашали истиной. Были они до того величественны, до того безличны, что у слушателей не находилось ни смелости, ни просто возможности спросить о чем-нибудь непонятном. На экзаменах профессора не требовали от студентов никаких иных знаний, кроме знания лекций.

Миша, по привычке, терпеливо сидел на закапанной чернилами скамье, на которую ставил чернильницу, принесенную в портфеле, и конспектировал все, что слышал с кафедры: лекции по вексельному, гражданскому и торговому праву или по истории Австрии. Все это было страшно скучно и непонятно к чему; но, привыкнув делать то, что наводило скуку и было нужно неизвестно для чего, Миша не ослаблял прилежания — знал, что Кизель похвалил бы его, и этого ему было достаточно. Обстановка нового чешского университета казалась ему, пока он не приобрел иного опыта, такой знакомой, такой сходной с обстановкой Серого дома, что в первые дни, уронив перо или зашуршав бумагой, Миша невольно ждал, что профессор звякнет в звонок и вбегут «белые черти» с розгами.

— Новый-то университет у нас есть, что правда, то правда, только под верховодством таких старикашек ничего нового не жди, — сказал однажды краснощекий Складал по дороге домой; Миша, как мы знаем, жил у Вахов, на набережной Франца-Иосифа, а Складал, сын владельца фирмы «Складал, оптовая торговля углем», — на Малой Стране, так что им было по пути.

Миша был удивлен его словами: «А что, собственно, следовало ждать нового?»

— Да, наши профессора стары, зато у них авторитет, — отозвался он, чтобы сказать что-нибудь.

Это была самая обычная и вполне мирная реплика, но Складала она, видимо, рассердила. Он презрительно сморщил румяное лицо и покосился на Мишу.

— Авторитет. Конечно, у них авторитет! Да, сразу видно, что ты — чех. Нам, чехам, всегда грозила опасность захлебнуться почтением к авторитетам.

И, не попрощавшись, он свернул к Карлову мосту.

Складал и не подозревал, как больно он ранил Мишу и как сбил его с толку. «Неужели видно, что я — чех? — думал ученик Кизеля и воспитанник Серого дома. — Как же это так, когда я, черт побери, вовсе не чех?! И разве немцы не уважают авторитетов? Разве господин Кизель не учил меня почитать авторитеты?»

В смятении размышляя на эту тему, Миша вспомнил, что Кизель, правда, внушал ему почтение к авторитету, например, Канта, Вагнера, Бисмарка, зато ниспровергал авторитет представителей австрийского государства, а также официального общепризнанного австрийского идеолога, философа Гербарта, называя его «заплесневелым Сократом» и «философом австрийской подагры» и язвительно высмеивая его учение о том, что человеческой мысли необходимо проделывать огромную работу, чтоб вырваться из лабиринта скепсиса и устранить, преодолеть в сознании человека внутренние противоречия воспринимаемых им действий и явлений. Все это были уже не новые, а хорошо известные истины, которые Миша знал назубок; вот как разобраться в новом чешском мире, куда он попал, как освоиться в нем, не теряя чистоты германства, как узнать, что достойно уважения и подражания, а что презрения, и как при всем том сохранить свое лицо?

К этим вопросам в ближайшие дни прибавились другие.

В начале учебного года, когда студенты еще не перезнакомились между собой, они рассаживались в аудитории без всякого порядка и плана, кому где вздумается, на любое свободное место. Но вскоре стали складываться постоянные группки, державшиеся вместе в любой аудитории. Миша сначала садился со Складалом поближе к кафедре, у окна, потому что оттуда было хорошо видно и слышно. Вскоре после упомянутого разговора об авторитетах Складал отсел к печке, а Миша, ничего дурного не подозревая, остался на прежнем месте и никакого внимания не обращал на то, что его соседи спереди и сзади, справа и слева поглядывают на него с нескрываемым и хмурым недружелюбием. Он усердно записывал лекции и не заботился больше ни о чем, в глубине души гордясь своей обособленностью, достойной немца, которого судьба забросила в среду чехов. Но однажды другой его бывший однокашник по гимназии, болтливый и тощий верзила Фейфалик, любитель сальных анекдотов и грубых шуточек, подошел к нему в коридоре с непонятным вопросом:

— Долго еще, скажи, будешь ты сидеть среди этих мамелюков?

И когда удивленный Миша спросил, о каких мамелюках он говорит, Фейфалик с минуту пристально глядел на него своими выпученными глазами.

— Ты сын старого Борна с Пршикопов или нет? Может быть, ты из других Борнов?

Миша ответил, что он сын того самого Борна, после чего Фейфалик укоризненно бросил:

— Так вы ведь старочех, не так ли?