Испорченная кровь

Сначала ничего, а потом я слышу скрип. Он громче, чем тот шипящий и дребезжащий звук, который выходит сквозь мои губы. Это подтверждение. И его достаточно, чтобы заставить меня толкать сильнее. Я толкаю, пока тяжёлые деревянные плиты не сдвигаются с центра и шатаются, готовые упасть. Поднимаюсь обратно и смотрю. Слышится впечатляющий глухой звук, когда столешница наклоняется в сторону, а затем опрокидывается, приземляясь в вертикальное положение между громоздким основанием и стеной. Я спотыкаюсь, двигаясь вперёд, и заглядываю вниз. Смотрю в тёмную дыру. Это колодец. Или почти колодец, потому что он без воды. Под столом-колодцем что-то есть. Но я до сих пор не могу дышать, и Айзек умирает. Мне нечего терять. Я поднимаюсь на скамью и свешиваю ноги через край. Затем прыгаю.

Падение не долгое. Но когда приземляюсь, то слышу, как что-то ломается в моём теле. Ещё не больно, но я знаю, что сломала какую-то часть тела, и через минуту, когда шок пройдёт, и я попытаюсь встать, то узнаю, какая. Слабый свет от фонаря, который я оставила на кухне, пронзает темноту вокруг меня, но этого недостаточно. Почему я не взяла его с собой? Шныряю руками вокруг, над головой, слева от меня. Смотритель Зоопарка предусмотрителен. Если он дал мне тёмную дыру, то обеспечит свет, чтобы увидеть, что там. Пол неровный и грязный. Я чувствую спиной. Тянусь ниже. Мои пальцы касаются металлического цилиндра шириной с предплечье. Я поднимаю и подношу его к лицу. Фонарик.

Ни одна из моих рук не сломана. «Это хорошо», — говорю я себе. — «Очень хорошо». Но это значит, что сломано что-то другое. Я снова дышу. Не нормально, но лучше. Должно быть, падение вбило в меня дыхание, возвращая телу какую-то перспективу. Я кривлюсь, пытаясь разобраться с фонариком, пока мои пальцы не находят выключатель. Он горит мощным, белым светом. Направляю луч на своё тело, и мой страх подтверждается. Из голени торчит кость, розовая и белая. Как только я это вижу, боль поражает меня. Она обволакивает, складывая и растягивая меня. Я корчусь. Открываю рот, чтобы закричать, но для такого рода боли не существует звука. Во мне нет ничего, чтобы вырвать. Вместо этого только сухие спазмы.

Не могу тратить время, поэтому пока позывы к рвоте не прекращаются, вожу лучом вокруг. В моих глазах слёзы, но я могу разобрать груду дров, мешки риса, банки, банки и банки консервов, полки с едой. Стаскиваю рубашку, это только одна из трёх, что на мне. Делаю жгут, повязывая его выше колена. Задыхаюсь, когда поднимаюсь. «Ты упадёшь в обморок. На это нет времени. Дыши!»

Тянусь к дровам. Я должна согреть его. Должна его вернуть. Я не врач; ради Бога, я изучала историю искусства, но знаю, что Айзек одной ногой в этой чёртовой хижине, а другой в тумане за её пределами. Один мешок риса распоролся. Я разрываю дыру и быстро превращаю его в сумку, опорожняя зерно на пол. Потом, прислонившись к стене, бросаю один, два, три бревна в мешок. Хватаю с полки банку кукурузного супа — она стоит ближе всего ко мне — и бросаю туда же. В углу комнаты стальная лестница, прислонённая к стене. Несмотря на холод, я потею, потею и дрожу. Смотритель Зоопарка оставил нам всё, что нужно, чтобы выжить... Сколько? Шесть месяцев? Восемь? Всё это было здесь всё время, пока мы голодали, и мы не знали. Я замечаю металлический ящик с большим красным медицинским крестом на нём. С трудом открываю крышку. Внутри бутылки, так много бутылок. Хватаю аспирин, избавляюсь от крышки, наклоняю голову назад и полдюжины таблеток скользят в мой рот. Нахожу рулон бинта. Разрываю пакет зубами, пока материал не оказывается в моих пальцах. Наклоняюсь и оборачиваю его вокруг кости, вздрагивая, когда чувствую горячую кровь на пальцах. Я хочу посмотреть на бутылки, узнать, что он оставил нам. Сначала Айзек.