Исповедь

Вот образчик лассальянского политического угодничества: «Рабочее сословие было бы склонно… — пишет Лассаль Бисмарку, — видеть в короне естественного носителя социальной диктатуры… если бы корона, со своей стороны, когда-либо могла решиться на, конечно, весьма маловероятный шаг, а именно, если бы она пошла воистину революционным путем и превратилась из монархии привилегированных сословий в социальную и революционную монархию».

При жизни Лассаля Маркс и Энгельс не знали об этом подлом сговоре. Но они предвидят политическое и нравственное падение Лассаля и окончательно порывают с ним.

— Во время его агитации, — объясняет затем Маркс Кугельману, — наши отношения были прерваны: 1) вследствие его назойливого самохвальства, которое в то же время сочеталось у него с бесстыднейшим плагиатом моих и иных сочинений, 2) потому, что я решительно осудил его политическую тактику, 3) потому, что здесь, в Лондоне, еще до начала его агитации я подробно разъяснял и «доказывал» ему, что непосредственно социалистическое вмешательство «государства Пруссии»— это бессмыслица. В своих письмах ко мне… как и при личных свиданиях со мной, он всегда объявлял себя сторонником представляемой мной партии. Но как только он убедился в Лондоне (в конце 1862 г.), что со мной ему не удастся вести свою игру, он решил выступить в качестве «рабочего диктатора» против меня и старой партии.

Уже после гибели Лассаля, когда тайное все более становится явным, в «благородном Лассале» все явственней проступает обыкновенный прохвост. «Субъективно его тщеславие могло ему представить дело приемлемым, — говорит Маркс, — объективно это было подлостью, предательством всего рабочего движения в пользу пруссаков».

В первых числах мая 1864 года Лассаль отправляется в свою последнюю агитационную поездку по городам Германии, желая «почерпнуть силы в волнах народного энтузиазма». И он упоен триумфом. «Ничего подобного я никогда еще не видел, — восторженно докладывает он графине. — Тут уж не было речи о торжественном собрании, устроенном партией. Все население было охвачено неописуемым ликованием. Мне постоянно казалось, что так должно было происходить при основании новых религий»…

А через три месяца, в конце августа, дуэль из-за рыжеволосой Данаи…

Когда-то, по случаю очередного инцидента, «революционный барон» выпытывал у Маркса, а какой принципиальный взгляд имеют коммунисты на дуэль.

— Что дуэль сама по себе нерациональна, — отвечал Маркс, — это не подлежит никакому сомнению. Столь же несомненно, что она пережиток пройденной ступени культуры. Но односторонность буржуазного общества приводит к тому, что в противовес ему право личности утверждается иногда в феодальных формах… Дуэль всегда фарс, когда на нее идут из внимания к так называемому «общественному мнению»… Наша партия должна решительно бороться против этих сословных церемоний и на нахальные требования подчиниться им отвечать самой бесцеремонной насмешкой. Времена теперь слишком серьезные, чтобы заниматься подобным ребячеством…

Лассаль не мог удержаться от фарса — дуэль с каким-то румынским псевдокнязем стоила ему жизни.

Тривиальная любовная история. Виновница — дочь валашского посланника. Лассаль вознамерился жениться. Прежний жених (псевдокнязь) явился из Берлина.

Объяснения, обмен «посланиями», вызов. Все протекало в духе «сословных церемоний». Секунданты Лассаля полковник Рюстав и граф Бетлен поставили его как мишень к барьеру. Пуля попала в живот. При смерти в отеле «Виктория» он диктовал завещание… На еврейском кладбище в Бреславле могилу Лассаля, не прожившего и сорока лет, украсила мраморная плита с многозначительной надписью: «Здесь покоится то, что было смертного в мыслителе и борце Фердинанде Лассале».

Несмертной же осталась тень Лассаля — лассальянство. Конечно, никто не отрицает известные исторические заслуги Лассаля. Маркс, в частности, высоко оценивал то, что Лассаль «пробудил рабочее движение в Германии после пятнадцатилетней спячки», но основоположники научного коммунизма всегда видели опасность лассальянства. Долгие годы еще оно бередило душу рабочей аристократии, эксплуатирующей идею выгодных альянсов, угодничающей перед капиталом. Четверть века спустя Энгельс вынужден был вернуться к «лассалевскому вопросу»: