Исповедь

Ночью мы могли притворяться. Могли выпить и посмотреть Netflix, могли потрахаться и вместе принять душ после этого (а потом снова потрахаться). Мы могли задремать рядом друг с другом, а затем незаметно провалиться в сон. Мы могли делать вид, что являемся обычной парой, которая встречается всего несколько недель, но при этом нам ничто не мешало обсуждать такие привычные для парочек темы, как знакомство с родителями друг друга или где мы проведем День благодарения.

Но мы остро и болезненно осознавали собственное притворство и самообман. Мы притворялись, поскольку смотреть правде в глаза – что этот рай так или иначе закончится, было намного хуже.

Что, если этому не нужно было заканчиваться? Что, если бы назавтра я позвонил епископу и сказал ему, что хочу уйти? Хочу, чтобы меня лишили сана, и я снова стал обычным человеком?

Секуляризация. Так это называется. От позднелатинского laicus, означающего «не принадлежащий священству». То есть стать мирянином.

Что, если через несколько месяцев я мог бы встать на колени перед Поппи и предложить ей нечто большее, чем оргазм, предложить ей свою руку и сердце?

Я закрыл глаза, отгораживаясь от реального мира, и позволил себе то, чего не разрешал раньше, – представить наше будущее: только она и я, и дом где-нибудь, и маленькие детишки Белл, путающиеся под ногами. Я последовал бы за ней хоть на край света. Если бы она захотела работать в Нью-Йорке, Лондоне или Токио либо остаться в Канзас-Сити, я бы поехал с ней. Я, подобно Рут, заботившейся о своей свекрови Наоми, готов был жить жизнью, о которой мечтала Поппи, и, куда бы она ни захотела поехать, мы создали бы там свой дом. Проводили бы там наши часы вместе, трахаясь и любя друг друга. Когда-нибудь я смог бы наблюдать, как растет мой ребенок в ее животе.

Но чем бы я занимался? У меня имелось две степени, обе в равной степени бесполезные в реальном мире, бесполезные везде, кроме божьих храмов и храмов науки. Возможно, я мог бы преподавать теологию или языки. Я всегда хотел быть ученым, сидеть в какой-нибудь пыльной библиотеке, корпеть над пыльными книгами, выискивать забытые знания, как археолог выкапывает забытые жизни. Эта идея взволновала меня подобно дождю, она оставила в моих мыслях капли и брызги возможностей. Новые города, новые университеты… В голове сам собой сложился список мест, где предлагались лучшие программы по классическим языкам и теологии, – должен был быть способ, чтобы объединить их воедино, возможно, подать заявку на докторскую программу или устроиться на работу внештатным…

Я открыл глаза, и этот приятный полет фантазий прекратился, а осознание всего, что мне пришлось бы оставить позади, опустилось на плечи тяжким грузом. Мне пришлось бы уехать из этого города, бросить Милли, молодежную и мужскую группы, всех прихожан, которых я так усердно пытался вернуть к Богу. Пришлось бы оставить блинные завтраки, кладовую для одежды и всю работу по борьбе с извращенцами в духовенстве. Отказаться от дара превращать хлеб в мясо, а вино – в кровь, от дара приоткрывать завесу, отделяющую этот мир от другого. Я бы оставил позади отца Белла, человека, которым стал, я был бы вынужден избавиться от его образа, как от омертвевшей плоти, и отрастить новую, с болезненно-розовой кожей.

У меня была жизнь, в которой я собирал себе сокровища на небесах, преодолевал себя, как бегун на дистанции, и я намеревался отказаться от этого… Ради чего? Я пытался отмахнуться от заученных наизусть стихов, которые назойливо кружили в голове, о том, что посеет человек, то и пожнет, о плотских похотях, восстающих против моей души. «Умертвите земные члены ваши».

Умертви мою любовь к Поппи.

Горло сжалось, а во рту пересохло. Я ощутил приступ тревоги, как будто кто-то приставил мне нож к горлу и потребовал, чтобы я сделал выбор прямо сейчас. Но как я мог выбрать, когда оба варианта давались такой ценой?

Потому что, если бы я выбрал свою нынешнюю жизнь, то потерял бы спящую рядом со мной женщину, ту, которая спорила о расовом и гендерном неравенстве в «Ходячих мертвецах», выдавала неожиданно пришедшие в голову малоизвестные цитаты, пила так, словно тонула, и с которой я испытывал несравненные оргазмы.

От этой мысли меня прошиб холодный пот.

Повернувшись к Поппи, я провел рукой по ее соблазнительным изгибам. Она немного пошевелилась, но не проснулась, лишь теснее ко мне прижалась, и у меня к горлу подкатил ком.

Я не мог ее потерять.

И не мог удержать.

Этот страх, этот особый вид паники не должен был возбуждать меня, но это произошло. Настолько сильно, что я был вынужден сжать член и пару раз провести вверх-вниз. Я был охвачен потребностью заклеймить свою девушку еще раз, похоронить себя в ней, как будто еще один оргазм мог каким-то образом повлиять на наше обреченное будущее.