Исповедь

Единственное, что я помнил, – что снова пошел дождь, непрерывный проливной октябрьский дождь, и я смог вспомнить это только потому, что был мокрым и продрогшим, когда пришел в себя, стоя в своей тусклой кухне.

В тот момент я должен был испытывать ярость, чувствовать опустошение. Я читал романы, видел фильмы, и это был тот момент, когда камера приблизила бы мое измученное лицо, когда месяцы боли от разбитого сердца уместились бы в двухминутный монтаж. Но я ничего не чувствовал. Абсолютно ничего, кроме сырости и холода.

* * *

Я ехал по шоссе.

Я не был точно уверен, какая совокупность решений привела меня к этому, за исключением того, что буря усилилась, прогремел гром, и внезапно моя кухня стала так похожа на гараж моих родителей, который стал первым и единственным местом, где моя жизнь превратилась в пепел.

Вот только я злился на Бога, когда умерла Лиззи, а сейчас не сердился на Него, я был просто опустошен и одинок, потому что отказался от всего: от своих обетов, от призвания, от миссии во имя сестры – и все это было вознаграждено худшим предательством. И знаете что? Я это заслужил. Если это было моим наказанием, то я его заслужил. Я заслужил каждую долю секунды невыносимой боли, заслужил ее всеми украденными мгновениями острого, потного удовольствия…

Вот как чувствовал себя Адам, изгнанный из сада на холодную каменистую почву безразличного мира, и все потому, что он не мог до последнего сопротивляться желанию следовать за Евой?

Я отправился в Канзас-Сити, а оказавшись там, колесил по городу несколько часов. Без определенного маршрута, не обращая ни на что внимания, ощущая всю тяжесть измены Поппи, тяжелое бремя предательства своих обетов. И что хуже всего – я ощущал конец чего-то, что было для меня самым важным в жизни, пусть оно и продлилось лишь короткий миг.

Я не взял с собой телефон и не мог вспомнить, было ли это намеренным решением или нет. Решил ли я заменить молчание на ее условиях на безмолвие на моих – потому что в глубине души я знал, что она не напишет мне и не позвонит. Поппи никогда этого не делала, когда мы ссорились, и я также понимал, что стану еще несчастнее, если буду постоянно проверять телефон и испытывать разочарование, когда на экране не будет ничего, кроме времени.

Когда в полночь я постучал в дом Джордана и он открыл дверь мне и безжалостному дождю, он не прогнал меня, как в прошлый раз. Он одарил меня долгим взглядом, проницательным, но не суровым, и кивнул.

– Входи.

* * *

Я исповедался прямо в гостиной Джордана. Чертовски жалкое зрелище.

Не зная, с чего начать и как все это объяснить, я просто рассказал ему о первой встрече с Поппи. О том дне, когда впервые услышал ее голос. Каким хриплым он был, каким неуверенным и в то же время полным боли. А оттуда уже история развернулась сама собой: похоть, чувство вины, тысячи крошечных способов, которыми я влюблялся, и тысячи крошечных способов того, как я отдалялся от своего сана. Я рассказал ему о звонке епископу Бове, о собранном мною букете. А потом рассказал ему о Стерлинге, увиденном поцелуе и о том, какие ощущения он во мне вызвал, словно все страхи и паранойя, которые у меня были на их счет, переродились во что-то чудовищное и рычащее. Измена – это ужасно, но насколько хуже она может быть, если вы с самого начала подозревали, что между теми двумя что-то есть? Мой мозг не переставал кричать мне, что я должен был быть умнее, должен был знать и чего я еще ожидал? Неужели я действительно ожидал счастливого конца? Никакие отношения с таким греховным началом не могли бы привести к счастью. Теперь уж я в этом убедился.

Джордан терпеливо слушал, на его лице не было ни осуждения, ни отвращения. Иногда он закрывал глаза, и я задавался вопросом, что еще он слышал кроме моего голоса – вернее, кого еще, – но я понял, что у меня больше не было сил думать о чем-либо, даже о своей собственной истории, которая остановилась на мучительном моменте, когда я добрался до той части, где застал Стерлинга и Поппи. Что еще я мог сказать? Что еще мог почувствовать?

Я опустил голову на руки, но не стал плакать, гнев и горе по-прежнему витали неуловимо далеко. Во мне были только шок и пустота, чувство ошеломления, которое может возникнуть у человека, выбравшегося из зоны боевых действий.

Я вдохнул и выдохнул сквозь пальцы. Голос Джордана доносился откуда-то издалека, хотя мы сидели достаточно близко и наши колени соприкасались.

– Ты на самом деле любишь ее? – спросил он.

– Да, – ответил я сквозь руки.

– И считаешь, что между вами все кончено?

Я ответил не сразу, не потому, что не знал ответа, а потому что слишком трудно было произносить эти слова:

– Не понимаю, как может быть иначе. Она хочет быть со Стерлингом. Она предельно ясно дала это понять. – Конечно, появись Поппи на пороге Джордана, я заключил бы ее в объятия без единого слова.

Не столько безоговорочная любовь Бога, сколько острая потребность наркомана.

– Без нее… – Джордан встретился со мной взглядом, – как ты думаешь, ты все еще хочешь отказаться от сана?