Исповедь изгоя

Смешило Егора Чурсина и открытое солдафонство Кулаковского перед своей женой. Кто она и чем она занимается, никто из сотрудников кафедры не знал. Одно все знали очень четко. Борис Григорьевич, прежде чем уйти домой, заходил в кабинет заведующего кафедры и набирал номер своего домашнего телефона. Официальные доклады жене о занятиях или о встречах с важными персонами, как правило, затягивались. Коллеги, сидящие в другой комнате, из-за этого бесились. Из-за спаренного телефона больше всех страдала секретарша кафедры, терпение которой часто лопалось. Она стучала в дверь соседней комнаты и писклявым голосом кричала:

– Уважаемый Борис Григорьевич! Я должна сделать очень важный звоночек проректору по науке Геннадию Максимовичу.... Товарищ Кулаковский, я очень прошу освободить телефон…

«Звонарь», как правило, на просьбы коллег и секретарши не реагировал. Скорее всего, он был поглощен ответной информацией своей любимой женщины. Подводил его и слух. Он часто переспрашивал своих коллег, сидящих рядом с ним. На плохой слух доцента Чурсину неоднократно жаловались и студенты. После успешного прохождения по конкурсу Кулаковский моментально сбавлял темы своей общественно-политической работы. Для него это была последняя «пятерка» в институте. Старейший историк сибирского региона разменял восьмой десяток лет.

Доцент Волков Анатолий Васильевич в Помурино приехал из соседней области. Заведующему отделом агитации и пропаганды городского комитета партии после очередной обильной пьянки обявили взыскание и направили преподавателем в кооперативный институт. Жильем не обидели. Он жил в самом центре города в хорошей трехэтажке, построенной еще в тридцатые годы. Привычке злоупотреблять спиртными напитками он не изменил. Он утром часто приходил на занятия с большими мешками под глазами и хватал обеими руками кипу наглядных пособий. Они были для него определенным козырем в ходе лекций и семинарских занятий. Все его методические разработки были посвящены наглядным пособиям. Лучший методист кафедры в иные дни что-то толкал себе в рот, затем начинал быстро клацать зубами. Увидев молодого историка, он часто интересовался содержанием тех или иных вопросов предстоящего семинара. Чурсин, иногда в шутку, иногда и всерьез, бойко отвечал на вопросы старшего товарища. Волков внимательно его слушал, благодарил и стремительно выбегал из комнаты. Аналогичное повторялось день изо дня.

Чурсин пришел к однозначному выводу. Его коллега не готовился к семинарским занятиям. Чтение лекций особых проблем у доцента не вызывало. Они были у него годами «наработанные». Если по какой-то причине он их не брал или забывал дома, то открывал сейф и брал лекции из фонда кафедры. Анатолий Васильевич уже несколько лет работал над докторской диссертацией. Обсуждение ее научных тезисов, как таковых, на кафедре почему-то не было.

Доцент Павлов Павел Михайлович в «кооператив» прибыл совсем недавно. Слухи о нем ходили разные. Одни сплетничали, что бывший архивариус по какой-то причине проштрафился, работая в облисполкоме. Другие рассказывали, что он погорел из-за жены, которая заведовала центральным универмагом города. Определенный научный задел был только у старшей преподавательницы Никоновой Ольги Кирилловны. Ее работы за время пребывания Чурсина на кафедре обсуждали несколько раз и всегда давали положительный отзыв. Самому молодому историку она свои труды почему-то не показывала. Спрашивать их у нее он стеснялся. В равной степени и боялся обидеть эту женщину. Фотография Ольги Кирилловны висела на доске заслуженных наставников студенческой молодежи. Кое-что узнал Чурсин и об ее муже. Он работал в областном комитете профсоюзов. Упитанный мужчина с большим животом частенько приезжал на кафедру и увозил свою жены на черной «Волге». Нередко за нею приезжал и водитель важного профсоюзного чиновника.

Чурсин, зная некоторые подробности подноготной своих коллег по кафедре, как правило, об этом никому не афишировал. Считал это неприличным занятием. Совсем другой точки зрения придерживался начальник лагеря Владимир Николевич Куторгин. Доценту с кафедры финансов до пенсии оставалось два года. Своей беспартийностью он страшно гордился. По этой причине, скорее всего, он на всю катушку чихвостил коммунистов. Особенно доставалось партноменклатурщикам. Комиссар иногда вставал на защиту своих идейных собратьев. Противоборство мужчин доходило до ругачки. Они, дабы сбросить с себя пыл, выходили на улицу, дышали свежим воздухом. Куторгин, хотя и был не из трусливого десятка, однако очень побаивался молодого комиссара. Он почти каждый раз, прежде чем зайти в комнату, говорил:

– Егор Николаевич! Ты уже прости меня старика… Я думаю, что ты меня не продашь за пяточок в партийном комитете… Мне ведь до пенсии осталось всего немножко…

Комиссар в ответ ничего начальнику лагеря не говорил. Он только легонько хлопал его по плечу и улыбался. Куторгин успокаивался, но ненадолго. Видя переживания старика, Чурсин вновь подходил к нему и вновь успокаивал. Он никогда в своей жизни не пакостил.