Исповедь любовницы Сталина

— Пильняк тяжело болен, он страдает хроническим маниакально-депрессивным психозом. В настоящее время у него реактивное состояние, которое наступило после сильного приступа. При беседе должны присутствовать зав. отделением и лечащий врач, иначе свидание не состоится.

Ежов резко, почти крича:

— Вы отказываетесь подчиниться наркому внутренних дел?

Каминский испуганно заморгал глазами:

— Николай Иванович, я выполняю свой долг.

Небольшая комната, три стула, тумбочка, столик, на

нем графин с кипяченой водой, служебный внутренний телефон. Санитары с военной выправкой привели Б. Пильняка.

— Садись на стул, не бойся, перестанешь буянить, тогда не тронем. Пойми сам, для чего нам зря руки марать о твою рыжую харю, — нравоучительно проговорил жердеобразный рябой санитар.

— Назовите свою фамилию. В каком отделении работаете? — потребовал Ежов.

— Посторонним называться не положено. За неподходящее поведение в момент отправим больного в отделение и никаких гвоздей.

Ежов посерел, в нем закипела злоба:

— Пригласите ко мне наркома и главного врача больницы!

Санитары растерялись. Пильняка на несколько минут увели в другую комнату.

— Товарищ начальник, — сказал рябой санитар, — на нас нечего серчать! Мы завсегда в отпуск подрабатываем. Сами-то служим в милиции, в уголовном розыске.

Я отказывалась верить тому, что слышала: медицина и милиция?! Побагровевший Ежов сделал Каминскому выговор.

— Санитаров-милиционеров немедленно рассчитайте! Запишите их фамилии, имена, домашние адреса, телефоны! — приказал он.

Пильняк отсутствующим взглядом посмотрел в окно, мне показалось, что он прощался с жизнью.

— Боренька, вы меня узнали?

Бывший писатель опустил глаза. Обросший, небритый, лохматый, он производил отталкивающее впечатление, от него неприятно пахло.

— Борис Андреевич, я пришла вас проведать!

— Неужели вы еще не поняли, что я обречен? — произнес он медленно, с трудом подыскивая слова. — Мне два раза делали пункцию, в спице сломалась иголка. Фамилия врача — Конина. Мне прописали страшнейшие уколы — серу или сульфазол. Вливание делают в ягодицы, боль нестерпимая, температура поднимается до 40°. Меня держат в отделении с буйными, многие из них уголовники, схватившие на воле сифилис, туберкулезники. Самая ужасная пытка, когда ремнями привязывают к койке и ненормальные, по-настоящему больные люди мочатся тебе в лицо. Если можете в чем-нибудь помочь, попросите, чтобы скорее расстреляли. Не хочу тюрьмы, как огня, боюсь концентрационного лагеря, пыток, уколов, побоев. Верочка, я перестал быть человеком. С животными так не обращаются, вот вам и эпоха социализма!

— Боренька, родной, может быть, все обойдется, обещаю поговорить с т. Сталиным. Я принесла вам курицу отварную, колбасу, компот, фрукты, сыр, шоколад, варенье.

— Жрите сами! — крикнул Пильняк. — Принять могу только пулю в затылок, жду ее, как избавление. За это любого поцелую в ж…у. — С ненавистью он взглянул на Ежова. — А ты, двуногая, хромоногая образина, зачем пожаловал сюда? Пойдем в отделение нашего дурдома, мы из тебя непотребную котлетку сделаем! Ты же сучий сын! Запомни, что скажет, тебе в глаза русский писатель Б. Пильняк, автор романа «Голый год» и «Повести непогашенной луны». Недоносок, тебя ждет ужасная смерть! Всенародный отец И. В. Сталин, божий благодетель, задушит тебя руками верных соратников. Жену твою отправят к блядям в лагерь. Даже урки откажутся от такого несъедобного лакомства, как делить ложе с мадам Ежовой. Ты думаешь, я не узнал тебя, вшивый мракобес!

Несчастного, обреченного Пильняка связали канатными веревками. Боря не сдавался, он повысил голос:

— Вы прекрасно знаете, что я не сумасшедший! Мои книги и через сто лет будут читать на всех языках, а тебя, палач, на всех языках и наречиях будут громогласно проклинать!

К моему великому счастью, Сталин об этом не узнал…

На делегатов съезда огромное впечатление произвела речь маршала Тухачевского. Он обрисовал международное положение, с присущей ему прямотой говорил о неизбежности Второй мировой войны. Ворошилов из президиума бросил реплику:

— Мы не из слабых! Нас не запугаешь!

Его слова потонули в громе рукоплесканий. Поздно вечером я вышла из ворот Кремля, меня нагнал Михаил Николаевич:

— Верочка, почему вы такая грустная?

— В психбольнице Пильняк, я вчера была у него.

Маршал стал пугливо озираться по сторонам:

— С разрешения Сталина меня два раза вызывал Ежов, он допытывался, где и когда я познакомился с Пильняком, интересовался, какое вы имеете к нему отношение. Я слышал, что его обвинят в шпионаже. Если хотите жить, настоятельно советую вычеркнуть его имя из памяти. Для нас Пильняк больше не существует.

— Миша, неужели вы в это верите? Он такой же шпион, как мы с вами!

— Пришли смутные времена, о которых я говорил. Давайте переменим тему! На улице тоже опасно говорить.

Подъехала машина Тухачевского с адъютантом Шиловым. На заднем сиденье увидела Наталью Сац.

— Можно, я отвезу вас домой?

— Господь с вами, Миша, опомнитесь, вас нетерпеливо ожидает дама.