Исповедь расстриги. Как воскреснуть из мертвых

Перед кельей старца наша компания долго томилась в ожидании, первой вошла матушка, потом ребята пропустили меня, ибо мои руки-ноги опять затряслись, как год назад. Еле живая от страха, я переступила порог небольшой комнатки, плотно увешанной иконами, а там оказался забавный с виду дедушка округлой формы, он лежал в постели под простынкой в белой исподней рубахе без ворота, я такие только в кино видела. Сразу бросалось в глаза, как он нездоров – сильная одышка, испарина на коже, вокруг красной лысины редкие седые волосы, мокрые от пота, и такие же мокрые усы и недлинная борода. Он постоянно вытирал полотенцем пот с оплывшего лица, но глаза смотрели живо и пронзительно.

Я смутно помню, о чём мы с ним говорили в тот первый раз, и поначалу вообще с трудом понимала его невнятную речь с сильным украинским акцентом. Отец Серафим остался последним из плеяды великих старцев, и те, умирая, передавали ему в попечение своих осиротевших духовных чад, так и матушка Евангела оказалась у него в окормлении, переехав из Грузии вместе с другой схимницей Пансофией, но о них я расскажу позднее.

Около часа я сидела рядом со старцем, мучительно вслушивалась в почти украинский язык и думала, как по-разному каждый из нас, начиная с матушки Евангелы, выложит сейчас ему свою версию произошедших событий. Интересно, должно быть, сопоставить четыре рассказа и сделать выводы, но здоровье у стой-ёй-ёй, какие уж тут интересы, лишь бы оставили в покое!

Однако старец говорил со мной долго и охотно, и большей частью это был его собственный монолог, я лишь робко задавала короткие вопросы, а дальше молча слушала развёрнутые ответы.

И тогда, и в другие мои посещения старца я получила от него похожие наставления, как надо скрывать от людей свою молитву, прикидываясь простушкой, и как никто на приходе не должен знать, что именно мы делаем по хозяйству, о наших финансах и так далее. Он прямо сказал, что кто-то из своих пишет митрополиту доносы на отца Георгия, и если я могу поручиться за наше ближнее окружение, то значит есть другие, кто этим занимается, иначе бы нашего батюшку так не гоняли.

В дальнейшем отец Серафим будет учить меня и другим приёмам конспирации, дескать, из любого нашего дома всегда должно иметься два выхода, и надо позаботиться заранее, как и куда уходить огородами, если что. А пару лет спустя я даже побываю в его собственном городском доме недалеко от собора, где когда-то служил наш отец Георгий, вот там-то старец всё устроил в лучших традициях подпольщиков, и лестница в его келью начиналась прямо из деревянного шкафа в столовой.

Но тогда в наш первый приезд мне, Коле и Игорю предстояло пережить искушение всеобщего заразительного юродства, исходящего не только от немощного батюшки, но и от всех, рядом с ним живущих.

* * *

Здесь и сейчас я нынешняя ощущаю полнейшее бессилие, пытаясь описать неподражаемую атмосферу, царившую вокруг отца Серафима, но даже тогда по горячим следам я вряд ли справилась бы с этой задачей.

Про юродивого старца ходили многочисленные байки и легенды, дико смешные, а то и неприличные, но в них невозможно поверить, пока там не побываешь.

Я прекрасно понимаю, что любой мой самый цветистый рассказ будет жалкой прилизанной версией того, что на самом деле происходило на моих глазах. Причём откровенно никто не дурачился, все вели себя чинно и очень серьёзно, но с таким характерным переподвывертом, что как хочешь, так и реагируй. Главное – не заржать в голос, всё же неудобно как-то!

Мы с матушкой Евангелой появились в общине отца Серафима в какой-то из августовских праздников, совпадающих с выходными. Перед вечерней службой мы вчетвером вошли в удивительный храм, и дальше матушка повела меня петь на клирос, устроенный тоже невиданным образом.

Сначала расскажу про храм – он и внутри оказался по размеру примерно, как наш в деревне, тоже трёхпрестольный и тоже расписан в афонском стиле, общем для всех старцев той великой плеяды, но в отличие от нашего тщательно ухожен, с обновлёнными качественными росписями, и понизу весь увешан новыми очень хорошо написанными иконами.

Иконостас сразил меня наповал, он состоял из сотен образов и многими ярусами поднимался вверх под самые своды храма. Обычно везде это плоская конструкция, в которую в строгом порядке вставлены ряды икон, но у отца Серафима иконостасы всех трёх алтарей соединялись в единую многогранную постройку, покрытую резьбой и покрашенную простой белой краской. От этого белого обрамления и от обилия голубого цвета возникало ощущение лёгкости и новизны.

И тут я просекла главную странность – нигде во всём храме не нашлось ни единого золотого элемента! Даже нимбы у святых везде покрыты охрой или отведены тонкой белой полоской, а все металлические предметы, подсвечники и светильники сплошь скромно серебристые.

Позже я не выдержала и спросила у отца Серафима, какой в этом смысл? Ведь золотой цвет лежит в основе христианского искусства, он как камертон в музыке, и вся цветовая гамма икон, фресок и мозаик издревле настроена на него.