Исповедь священника перед Церковью

Наступила русско-японская война, а затем революция. В это время я стал впервые прозревать относительно войны, а также присяги, государства, национальности, но это были лишь первые проблески прояснения моего сознания. Я стал понимать, что церковь впала в страшный грех, приняв под свою священную опеку и самую человеческую бойню, называемую войною. Она своею молитвою «о христолюбивом воинстве», «о пособити и покорити под нози всякого врага и супостата» стала меня страшно смущать. Я сильно над этим ломал свою голову, и, сколько я ни думал, сколько ни старался понять законность существования войны на земле, я все же без соблазна не мог от нее освободиться. Соблазн для меня находился в самом Ветхом Завете. Я в то время думал, что для христиан Ветхий Завет так же ценен и таким же он остается законом, каким был для иудеев; Нагорную же проповедь Христа, как Христово Законодательство, для всех христиан, я к стыду своему, даже тогда и не вспомнил. На место безусловного христианского закона — Нагорной проповеди — моему воображению, конечно, в защиту войны предносились Сергий Радонежский, благословляющий своих иноков на ратную битву с татарами, затем бесчисленное множество всяких в России, Греции и других христианских странах, святых, так же благословляющих войну, затем военные чудотворные иконы, кроме всего якобы и само Евангелие, которое в устах представителей Церкви не только не отрицает войну, но даже освящает и узаконяет ее. Все это меня сильно соблазняло, и я никак не мог решительно освободиться от войны. Настала и революция. В эти дни из моей комнаты почти не выходили революционеры: с раннего утра и до позднего вечера одни входили, другие выходили. Каждый из них предлагал мне свою политическую партию, свою социальную программу, и каждый из них старался тем или иным путем увлечь и меня на свою сторону. В то время я опять с новой силой стал вспоминать Христа, и опять мне хотелось кричать Ему, кричать для того, чтобы Он расположил сердце всей России к Его Евангельскому учению. Ведь только одно Его учение властно и всемогуще абсолютно пересоздать человека и преобразовать нашу общественную жизнь. В это время при виде войны и всяких волнений в России я заметил в самом себе как бы какую-то острую досаду даже на Самого Христа. Досадовал я на Него за то, что Он, как будто, равнодушно смотрит на братоубийственную жизнь людей. Мне хотелось, чтобы Он тем или иным способом мгновенно прекратил всякие междоусобия, но вскоре я понял, что в жизни людей, в ее благоустройстве и в ее хаосе больше всего ответственны сами люди. Вот уже девятнадцать веков, как учение Христа находится на земле, а люди его совершенно не знают. Кроме учения Христа люди уже все перебрали, все перепробовали, все переиспытали, все перечувствовали и все пережили и только за все эти века христиане даже пальцем не дотрагивались до одного лишь учения Христа. К стыду всего христианства, учение Господа до сего дня находится лишь на мертвых страницах Евангелия. Правда, Евангелие иногда христианами читается, оно переходит из рук в руки, но чтобы оно переносилось со страниц в живое человеческое сердце, в самую гущу жизни, этого до сего времени еще не было. Печальна участь на земле Евангелия; до сего дня оно лежит в девственном, непочатом, совершенно нетронутом состоянии. Только редкие исключительные личности действительно дотрагивались и дотрагиваются до него и со страниц этой священной книги все слова Христа переносили и переносят на живые страницы своей собственной жизни. Много меня в этом огорчала и сама Церковь: с того дня, как она побраталась с государством, она слишком далеко ушла в сторону от своего Основателя. В настоящее же время Церковь, в лице своих представителей, живя без живого своего Основателя и руководителя — Христа, чувствует себя гораздо спокойнее и свободнее, чем в первые три века своей юной жизни на земле. Может быть, это потому, что она настолько уже в настоящее время окрепла, что не нуждается во Христе, считает, что Его могут свободно заменить собою папы, патриархи, митрополиты, архиепископы и епископы и весь причт церковный. Не потому ли она и спит себе до сего времени самым сладким и непробудным сном мертвой беспечности? Для ее представителей в настоящее время совершенно безразлично, веруют ли христиане во Христа или не веруют, почитают его за живого Бога или нет, живут ли по учению Христа или нет? — все это для них все равно. Если они иногда как будто и пробуждаются от своей многовековой глубокой спячки, то это только лишь тогда, когда эти церковные представители чувствовали, что из их рук по той или иной причине ускользала власть, а вместе с тем и сытая беспечная жизнь. Когда же власть снова оказывалась в их руках, то они снова успокаивались, и снова ложились на неподвижные мертвые формулы христианских догматов, и снова засыпали сладким сном абсолютной беспечности, нисколько не заботясь о том, чтобы все эти догматы воплотить в свою личную жизнь, а потом и в самую жизнь соборной вселенской и апостольской Церкви. Воплотить их в свою личную жизнь и в жизнь соборную, церковную необходимо нужно для того, чтобы пережить их, пережить цельно и совершенно, пережить не столько головой, сколько христианской богосыновней волей, самой церковной повседневной жизнью, и пережить не иначе, как через моральные богосыновние принципы Евангельского учения. Ведь в этом и заключается весь долг нашей христианской жизни.