Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Опять учинили допрос козлу отпущенья. Нянька искренне побожилась, что не знает, не ведает, где молодица с ребёнком. Поверили, наконец.

Мать убеждала подождать до утра, Глеб отмахнулся. Насели на телефон. Морги, больницы отрицали наличие молодой женщины, да ещё и с ребёнком.

Как только забрезжило позднее утро Москвы, Глебка рванул за порог. Объехал (благо, машина за академиком закреплена круглогодично) по переулкам и улицам, моргам, больницам. Аглая села на телефон теперь уже жалиться по подружкам про свою такую нелёгкую жизнь. Те охали да вздыхали, притворно жалея страдалицу. А Сонечка с мамочкой, не наохавшись по телефону, быстренько сами и прилетели утешать, батистовые платочки вовремя подавать.

К сонному вечеру до Глебки дошло заехать и к дядьке. Сокольники уже засинели ранними сумерками, дома затеплились огнями, вился дымок над кирпичными трубами, сонно брехали собаки: идиллия! Дальний трамвай звенел стуком колёс. Чистый морозный воздух освежал лёгкие и лицо.

Старый детский доктор вышел на крыльцо, заметённое сугробами вровень с завалинкой, поеживаясь от свежего морозца (к ночи крепчало). Открестился (взял грех на душу, а что делать, соврал): не знаю, не ведаю, где твоя жёнка с ребёнком.

Жалкий вид Глеба дядьку не трогал. Глеб, был как та курица мокрая. Щёки обвисли, выперла худоба, щегольские белые бурки не к месту красовались на тощих ногах. Переминался у крылечка, уминая снег щегольскими белыми бурками, минут этак десять. Затем отмахнулся от дядьки, ворвался в домишко. На столе сиротливая хлеба краюха, в чайнике жестяном кипяток. Вместо солонки банка от трофейной консервы. Ни тебе покрывал, ни нарядненьких занавесок. Педиатр в полной мере хлебал холостяцкое житиё.

Выскочил из домишка, уселся в машину, даже не отряхнув снег со своих валенок. Шофёр, покосившись на баловня, академика сына, кивком попрощался с братом хозяина, спросил: «ну, а теперича мы куда?».

«На вокзал!». На вокзале ни Варьки, ни сына.

С того вечера Глебка запил. После работы мотался по улицам, искал жену и ребёнка. Его узнавали все постовые, издали отрицательно качали головами. А Глеб всё ж подойдёт, заглянет в глаза: ну, а вдруг, да найдутся, не иголки в стогу. Москва хоть большая, и много по ней рыскает разного люда, но всё же органы власти работать умеют, может, нашли беглецов?

День прошёл, два, за ними неделя, там и месяц протянулся, как год. И год протянулся, как жизнь, а Вареньки нет, и Мишутки не видно.

Академик застрял где-то в амурских болотах. Как провалился под лёд с неумёху (кочки на болотах создают кажущесть мощной земли, а под кочками – лёд, а под лёдом ледяное болото), так и провалялся по районным больничкам амурским с полгода. То воспаление лёгких вначале лечили, потом пришёл черед радикулитных болей. А как поднялся с постели, навалилась работа, не переделать. Экспедиция без него худо-бедно справлялась, собирая по дикой тайге да по сопкам манчьжурским нужные данные. Образцы занимали почти всю палату, где академик валялся, борясь с навалившимися так не ко времени болячками.

Хорошо хоть, что помогла современная медицина. Выпускники Хабаровского мединститута валом ходили в народ, как они говорили. Шатались по стойбищам, по селениям ульчей, нанайцев, орочей и прочих аборигенов тайги. На такого выпускника и набрёл академик. Точнее, врач молодо проходил стажировку в больничке, где в аптеке зелёнка да йод. Вот и вся медицина.

Врач мотнулся в тайгу, притащил свежей травки. Отрекомендовал: прострел поникающий, по-местному уйгуй. В рот не берите: он ядовит. А вот простуду мы вылечим. И вылечил. И радикулит отступил от какой то травы, боле чем местного происхождения.

Когда-никогда пошлёт весточку в далёкую Москву: мол, всё чудненько у меня. Про болячки ни слова. Москва верила, да и жене было не до вечно отсутствовавшего муженька: Глеб отнимал все её время.

Глеб, разуверившись и в милиции, и в докторах, стал находить утешение в водке. Редкий уж вечер приходил домой трезвым, ой, как уж редко. Мать не ругала: жалела. Сын пьяные сопли таскал по квартире, тыняясь из комнаты в комнату. Эхом пустым отзывались шаги в коридоре и спальне, кабинете отца, в мамкиной комнате, в столовой и библиотеке отца.

Вначале поддерживал мать, которая сквернословила про Варвару. Так прошло месяца три. А потом, вдруг сорвавшись, когда мать снова запела песни свои про невестку, заорал: «это ты во всем виновата, ты!», и избил мать до полукрови.

Пролежала мать, охая да вздыхая, в кровати. То плакала, жалея сыночка, а то матами извергалась на Варьку. К вечеру поднялась, ожидая Глеба прихода. Тот опять пришел пьяным, оттолкнул мать, заперся в комнате. Мать испугалась: вдруг сыночек руки наложит, кинулась в спальню. И была снова избита.

Доставалось и няньке, да так, что после очередного тычка хрустнуло что-то в её пояснице. Скрючило бабку. От барского гнева старушка избавилась, переселясь в Сокольники, к педиатру.

Ни тебе пенсии, ни сытой жизни. Хорошо, хоть тепло, как домик протопят. Скудненько, бедненько, а всё лучше, чем битой в хоромах хромать, ожидая, когда же добьют.