Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Ветер двигался как-то странно, крутил от завода к селу. В дальней дали мерцали звёздочки слабо. Косая синь луны выхватывала даль стоявших лесов. Их буран не коснулся. Ветер двигался к кладбищу, что затерялось в снежной пыли за африкановским луговьём. Настигнул село, и буран завыл по просторам подворий. Жались, вжимались коровы к стене. Овцы в кошарах покорно легли. Собаки скрывались под крыльцами, вырываясь с цепи конуры. Ветер носил по селу то сено, почти что стогами. То, вырывая столбы у ворот, стучал и столбами, и самими воротами то по избам, то по клетям со скотиной. С пары домов полетели и крыши.

Печи в домах моментально застыли. Ветер задувал тёплый дым назад, и горькая сажа клубьём стала виться по избам. Ветер стучал в каждую избу, и избы от страха тряслись: такого давно не бывало. Старожилы потом вспоминали, что ветер такой был тогда, когда умирала старая бабка Варькиной матери. Тогда ветер снёс крышу избенки, и только после того бабка преставилась. А то не умирала неделю: ругалась, плевалась, понося всех святых. Но то было давно, ещё при царизме.

А бурану-пурге наплевать, царизм то или советская власть: разгулялся на славу. Вырвавшись на свободу из плена цехов, ветер крепчал, взметая снежную пыль почти что до неба. Африкановку занесло: где дороги или избы, где тракт или дорожка в тайгу, не понять, не видать. Ветер разносил сугробы, игрался: нахлобучит сугроб на дорогу, и не поймёшь, изба то или сарай. А то понесёт стог сена в снежной пыли, и посреди поля встанет, как вкопанный и торчит стог покосившейся пирамидкой.

Добрался до кладбища дикий буран. Кресты над покоем лежавших носил будто спички, землю с могил поднимал вместе со снегом – воевал! И, если б кто видел картину снежной войны, то сильно бы поразился. В самом центре бурана неслось над землей человеческое существо. Ведьма летала, махала руками, как крыльями вороньё, хохотала, кричала, и голос поднимался наверх с клочьем тумана: «верните мне сына!».

Побуранило да попаскудило над кладбищем, и ветер понес ведьму далее в степь. Руками пыталась вцепиться в надгробья могил, но ветер отрывал от могильников, гнал её дальше.

Мало-помалу холод обвил её тело. Платок сдуло ещё на заводе, и седые клочья волос сравнялись с клочьем бурана. Вата из куртки лезла наружу. И ветер сдувал вату, ровно как пух. Где-то на кладбище потеряла один валенок.

Остывал её пыл, остывало и тело. И, странно, через снег, попадавший в горло и нос, в ноздри протекал аромат шоколада. Горько-сладкий запах раздувал тонкие ноздри, добавляя ей злости: «Варька, подлюка, матери пожалела плиточку шоколада!» Сыпала проклятиями и на село, и на Варюху, и на Никитичну, и на Сталина самого. Хохотала, кружилась в странном танце безумия.

Холода не ощущала.

Внезапно в головушке трезвой мыслью бухнуло: «Три». И содрогнулась. И онемела. И околела в буранной степи.

Так и нашли по весне околевшую, без платка, в одном только валенке. С надкусанной плиткой чёрного шоколада в кармане ватника. На кладбище по молчаливому сговору не хоронили. Там же, в степи, наскоро вырыли яму, бросили в талую землю остывшее тело. Забросали землей. Ни креста, ни звёздочки, ни даже жердиночки с номером над могилой.

Люди старались стороночкой обходить то местечко: приметное было. Росли там крапива да чертополох да расторопша выше двух метров. Не ошибётся никто: странное место. Ровным кружочком росли заросли расторопши, бросая колючки свои по степи. Крапива жалила людям ноги босые, да чертополох колючки вонзал.

Варька весь день и весь вечер гоняла в больной голове мамкины «поздравления», и крутилось одно: «за что мне, за что»?

Готовила чай, относила бумаги по кабинетам, шутила, пыль протирала, печатала сверхсрочные и сверхнужные всем бумаги, а в голове крутилось, как пластинка, крутилось: за что?

Обрывками памяти раннее детство. Мать, подоив козу Изабеллу (нарочно назвала, так дразнила село), несёт крыночку с дымящимся молочком. Трёхлетняя дочка бежит, спотыкается вслед за мамашей. Та, полушутливо, полугрозя повторяя: «кто-то молочко будет пить, а кто-то посматривать», шаг не сбавляя, проходит в чистую избу.

Там уже Сёмка ломает свеженький каравай, мать наливает в две кружки жирное молочко. Первым пьет Сёмка, с наслаждением рукавом вытирает лицо, белые усики исчезают. Затем напивается мать.

Девчонкины большие глаза наливаются свежей и чистой слезой. Не отрываясь следит, как пьёт братец и мать. Мать, брезгливо смотря на малышку, забеливает чай оставшимся молочком, подает чаёк дочери. А та и радешенька тёплому чаю да солоноватому хлеба куску.

А то Варька могла остаться вовсе без чая: братец мог выпить всё молоко, и Варькины слезы капали на лопухи за избёнкой. Выкатится из избы, проскользнёт к своему тайному месту, наплачется там и уснет. Большие зеленые лопухи накроют девчушку, колышет их ветерок, принося успокоение.