Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Хильда отомстила ему на свой лад, навела о нем справки в кругу знакомых, тех, что приглашают своих психиатров и невропатологов на приемы в саду. Обычно они встречаются по уикендам в клубе «Контактхоф», который объединяет людей в возрасте от тридцати до пятидесяти лет, среднее поколение начальников отделов на Рейне и Руре в сопровождении своих врачей, дизайнеров и текстильных фабрикантов. Белые парусники на Рейне. Все, кто зализывают свои тайные раны, ищут в «Контактхофе» утраченное тепло домашнего гнезда. Друзья Хильды готовы были и меня туда принять, но я боюсь встретиться в «Контактхофе» со своими клиентами, которые боятся одни ложиться в постель. Отсюда они не уйдут с пустыми руками, здесь для них всегда найдется ночная сиделка или еще какая сердобольная душа. Друзья Хильды знали и доктора Ланге, и его шефа из нейрохирургического отделения. Хильда весело рассказала мне, что профессор Либольд ревниво охраняет каждый череп, попадающий ему под нож. Никого к нему не подпускает, все делает сам, не доверяя Ланге даже самой обыкновенной кисты в большом мозге; Ланге дозволено только читать лекции о поврежденных мозговых клетках и нарушениях в двигательной нервной системе, а скальпель у Либольда.

С этого времени Хильда за спиной у доктора Ланге поднимала его на смех:

— Нейрохирург без скальпеля для меня нуль, корчит из себя сильную личность, когда его драгоценный отпрыск плачется, что мы, видите ли, нанесли ему душевную травму. Этот Ланге, кипя от обиды, стоял перед нашей дверью, и если бы, вместо того чтоб сказать: у меня у самой есть сын и я не всегда понимаю, что с ним происходит, я сказала бы: ваш наклавший в штаны трусишка как две капли воды похож на вас, он бы наверняка взвыл. Профессор Либольд оставил заметные следы в его мозгу, и это уже непоправимо. Теперь я понимаю, почему у Ланге нет больше собственного «я» и он все надежды возлагает на сына.

Я тайком наблюдаю за сыном, у меня остается для него так мало времени. Он «дорабатывает» то, что я по недостатку времени не успеваю сделать. Меня беспокоит, как он, например, возвращает владелицам эти безобразные старые очки от солнца, я ведь не знаю, что в нем при этом происходит. Не вызывает ли у него эта коллекция очков отвращение? И этот фотомузей, в котором мы с ним живем?

Мы поселились на левом берегу Рейна. Старая кирпичная постройка среди магнолий, дом, где хорошо работается, с деревянной верандой, выходящей в сад. Сквозь густую поросль мало что видно, старые буковые деревья и липы, по воскресеньям из зелени доносятся голоса, на берегу чащоба. Осенью садовники жгут валежник, тянет дымом, западный ветер со свекловичных полей за Хердтом и Оберкасселем, блеклый свет опускающихся над Рейном сумерек, из окна мне видно, как Филипп кидает в Рейн камни.

Дом этот я снял. Я неплохо зарабатываю на рейнской семейной жизни, фотографирую от колыбели до могилы. Опережают меня лишь врачи, потом являюсь я, реквизит в доме имеется — медвежья или еще какая шкура для новорожденного и простыня для покойника. Зачем они меня покупают в качестве очевидца? Годы у меня не идут в счет, клиенты приходят снова и видят на стенах свои увеличенные портреты. Если портрет особенно удачен, они украдкой приветствуют свое изображение на стене, там они ведь не старятся. Я украшаю ими стены, чтобы другие клиенты видели, кто ко мне ходит.

Это причина, по которой я сам никогда не желал сниматься, даже ребенком, да и теперь неохотно смотрю в объектив. Спустя годы на меня глядят фотокарточки, от которых голова идет кругом. Фотографироваться шли в сад: ребенок с пасхальным яйцом в руках или двадцатилетний юноша с велосипедом — с какой жаждой жизни смотрят они на вас из-за кустов.

Возможно, что, сортируя снимки, я часто с ухмылкой отворачивался. Хильда находит, что я выработал себе непроизвольное защитное движение:

— У тебя такая манера от меня отделываться. Ты отворачиваешься, не слушаешь и не отвечаешь. Как ребенок, который завороженно смотрит в угол.

— Так что же там, в углу? — пытался я отшутиться.

Когда наша ссора затихала и тут вдруг неожиданно следовал новый удар, который мне не хотелось больше парировать, я втягивал голову в плечи и отворачивался. Иногда, мне в утешение, он возникал из бьющего в глаза света, из солнца, светившего в открытое окно, и я снова становился тем маленьким мальчиком, с которым ничего дурного не может случиться, пока он чистит свой пистолет.