Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Люди, по роду своих занятий нуждающиеся в фотографиях, клиенты из театра, кино, с телевидения, идут ко мне нескончаемым потоком. А вдовы, те нечто особое в моем деле. Я сам вожу их в своей машине на кладбище, по дороге ставлю им кассеты, туда — «Зимний путь» Шуберта, обратно — сонаты для флейты Баха. Как правило, они желают сидеть впереди, я пристегиваю им ремень, и мы едем по Дюссельдорфу. Они предпочитают не спеша прокатиться по улицам ранним утром, когда за городом у них в саду еще лежит роса. Мимо лепнины выходящих на Рейн фронтонов, ползущих вверх лифтов, рейнских застекленных фасадов, меж тем как в утреннем тумане поднимается пивного цвета солнце. Первый блеск дня ложится на хромированные кресла в конторах, мы катим мимо бывших кабинетов их инфарктных усопших. Сохранившиеся с ночи следы мочи возле бильярдных залов, диетические магазины для близких покойника: завтрак из ростков пшеницы, сливовый компот, огуречное молочко для ухода за кожей, мы бежим от опустевших кроватей усопших владык, парное лебяжье рейнское утро повисло на каштанах. Перед тем как прибыть к фамильному склепу, я великодушно везу своих клиенток мимо порнобаров, витрин с красотками, зажимающими между колен пестрые боа из перьев. Иногда, закончив работу, мы задерживаемся у склепа, они не торопятся уходить, у меня наготове камера, ведь сейчас они про меня забыли, они шепчутся с ним. С глазу на глаз. На руке у них висит сумка, они что-то с собой принесли. Внезапно моя заказчица открывает сумочку и что-то достает, в следующую секунду я нажимаю на спуск: она нагнулась и засовывает свою сделанную мною когда-то фотографию в щелку под надгробной плитой, которую с первого взгляда даже и не заметишь. Она крестится, а снимок меж тем летит вниз. Когда я это увидел в первый раз, я был потрясен: мой труд, мое время, все мои старанья брошены в склеп. Мне было известно, что вдовы в последнюю минуту суют своим мужьям в гроб их любимые сигары или водку — на дорожку. Мои клиентки снабжали их на память своими фотографиями с моим штемпелем на обороте. Я лежу везде и всюду, в какую сторону света ни глянешь, и с течением времени привык к этому обычаю. Старая рейнская традиция. На Рейне также принято заворачивать издохших собак в старую белую рубашку хозяина и тайком хоронить их в лесу.

Иногда я нахожу в своей машине забытые темные очки. Филипп это за меня улаживает, звонит, если мне некогда. Тогда за очками заходит служащий или сын. Филипп это улаживает по собственному побуждению, так же как накрывает на стол, или пододвигает мне через стол лист газеты, или кладет возле моей тарелки открытки, которые Хильда шлет с места съемок. Теперь она уже не устраивает по случаю дня рождения Филиппа детских праздников в саду, и сад дичает, мне-то обычно хотелось, чтобы там по колено росла трава. Мы всегда терпеливо сносили галдеж школьных товарищей Филиппа. Я старался представить себе, какие у них отцы. Чем громче кричат дети, тем тише должны разговаривать отцы, думал я, отцы, которые то и дело вынуждены играть с таким вот огольцом, непременно желающим доказать, в какой он хорошей форме. Они не играют, они гоняют своих стариков, как одряхлевшую прислугу. Нет уже ни детей, ни родителей, есть только маленькие, оседлые, утопающие в роскоши группки дикарей с инстинктом размножения, центральным отоплением и телевизором. Отцы школьных товарищей Филиппа — вежливые выскочки, карьеристы с непроницаемой улыбкой, легко теряющие над собою власть, когда ранят их самолюбие собственников. Однажды я невольно рассердил соседа. Его девятилетний сын ежедневно бил футбольным мячом по бетонной стенке, разделявшей наши лужайки с шезлонгами в лесном городе[7]

, где мы жили еще несколько лет назад. Я сказал ему, что он может играть где угодно среди зеленых насаждений, которые архитекторы предусмотрели для детей, собак и пенсионеров, только не у этой бетонной стенки. Он подослал ко мне отца, нейрохирурга, тот явился взбудораженный, с дрожащими руками. Я сказал ему, что не вижу необходимости потакать детям во всем, архитекторы здесь как раз оставили много места — детям, да и вообще людям. Доктор Ланге на это ответил:

— Тут вы ошибаетесь. Это не для нас. Это в первую очередь для наших детей.

Он зачеркивал нас обоих во имя детей, нам разрешалось лишь стариться и терпеть, сам же заповедник представлялся ему памятником отцовству.