Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Когда великан начал было дерзить, она указала ему на дверь. И тут выложила свой последний козырь:

— Если угодно, можете в ближайшие же дни обратиться к моему мужу. Сейчас его нет дома.

Когда она мне это рассказала, у меня мороз по коже пробежал. Она не знала, что делать со своей маленькой победой, смущенно улыбаясь, поглядела на дверь, словно речь шла о каком-нибудь назойливом разносчике.

Мне нравилась в ней эта убогая гордость. Сейчас я вновь припоминаю тогдашние неуклюжие проявления нашей любви. Всякий раз, как он или она вынуждены были защищаться, они давали волю загнанному внутрь чувству. Помню, отец в подобном случае совершенно так же, как мать, любяще-агрессивно откликнулся, когда я — мне было тогда лет девять или десять — однажды упорно промолчал весь урок пения, просто потому, что мне не хотелось петь. Учительница пения, женщина на пятом десятке, в седых кудерьках, поймала меня на этом, и я притворился, будто у меня болит горло. Она посмотрела мое горло и влепила мне пощечину. У отца был отпуск, на следующий же день после уроков он в мундире ждал ее. Она испугалась черепа на его фуражке, а он вежливо предостерег ее от того, чтобы впредь поднимать на меня руку. Со всеми жалобами надо обращаться к нему. Мне хотелось проверить, извлекла ли она из этого урок, и при случае я опять не пел вместе со всеми, тогда она смотрела куда-то поверх меня или же в окно.

Мать годами пересыпала его костюмы нафталином, сохраняя их для меня, пока я не подрос. В его лучших воскресных брюках я сигаретой прожег дырку. Мать было набросилась на меня с кулаками, но я одной рукой отстранил ее, тут она поняла всю нелепость ситуации и зажала ладонями рот, пряча душивший ее смех. Вытаращенные глаза, безмолвный ужас, но теперь она уставилась не на меня, а на упавшие на ковер брюки посреди спальни.

Когда мне исполнилось двадцать лет и я на полголовы его перерос, эти костюмы мне уже не годились. При очередном сборе старой одежды мать связала все в узел и выставила за дверь, его забрала машина по сбору утиля.

По иронии судьбы одной из трех тем на выпускном экзамене по немецкому сочинению была: «Что такое счастье?» Оба мы, Виткамп и я, выбрали именно эту тему. За год до экзаменов на аттестат зрелости Виткамп считался у нас знатоком Ницше. Наши учителя были психически искалечены войной, учитель закона божьего после плена стал заикаться. Мы с Виткампом, глядя на него, не могли удержаться от смеха, от кратких холодных приступов смеха, действовавших нашему теологу на нервы. Мы не представляли себе, какой у нас был вид, когда мы насмехались над психическими расстройствами учителей, над угодничающим заикой-возвращенцем. Однажды теолог перед классом сказал мне и Виткампу:

— Когда-нибудь и вам будет не до смеха.

В самый разгар «экономического чуда», в феврале 1955 года, от рака матки умерла моя мать. Ей было сорок пять лет. Если правда, что, отступившись от счастья, человек заболевает раком, тогда моя мать смертельно заболела именно от такой своей жизни. В юности у нее болели глаза и она стеснялась ходить на танцы. Ей было восемнадцать, когда у нее воспалился левый глаз, врач прописал глазные капли и черную повязку, которую она стыдилась носить. Тянувшаяся годами слабость зрения. Глаз, как говорили в деревне, был порченый. Явное свидетельство неполноценности. Стыдясь, она этот глаз наполовину закрывала, на более поздних фотографиях видно, что глаза у нее разные, левый всю жизнь был слегка прищурен. Судя по ее описаниям, она страдала психосоматической болезнью глаз, которая казалась ей «словно бы напущенной». Обычные лекарства не помогали. В двадцать лет она уже левым глазом не различала буквы и не узнавала людей на улице. Как-то одна женщина дала ей пузырек с маслом; что за масло в пузырьке, никто не знал. Женщина велела ей каждый день втирать несколько капель за левым ухом. И через полгода глаз поправился, она опять ясно видела обоими глазами и буквы и людей и стала ходить на танцы. Пузырек с маслом оставался ее «тайной», задним числом она смущенно посмеивалась и над выброшенным пустым пузырьком, и над глазной болезнью. Отец любил повторять, что она просто притворялась до того, как он с ней познакомился, в такой деревенской дыре поневоле свихнешься. А он ее оттуда вытащил. С помощью вальса.