Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

— Я уже два дня как не брился. Можешь одолжить мне свою бритву?

Он побрился Эдмундовой бритвой, а затем отправился один на станцию. У Эдмунда начались его колики, и он остался дома. Он сказал, что отец был совершенно спокоен и рука у него не дрожала, бреясь, он не порезался.

— Где они? — спросил отец.

Эдмунд ответил:

— Поехали за радиоприемником.

Отец промолчал, он брился на обратную дорогу совершенно так же, как всегда педантично следил за тем, чтобы руки были вымыты и ногти чисты.

Последний день войны в деревне: старики и молодые женщины в черных вдовьих чулках, поверх которых натянуты толстые зимние носки, стояли в сенях, у дверей. В приотворенную щелку видно все до самого горизонта, они должны были прийти полями. Я боялся, что при обыске у меня найдут фотографии Гитлера и книжки с картинками. А поэтому очистил свою книжную полку; возле выгона проходил сточный желоб, в том месте, где он исчезал под шоссе, круглый год стояла незамерзающая грязная лужа, грязи в ней было столько, что я запросто смог засунуть туда свою коричневую форму. Там же я утопил подстрекательскую книжку «Разбойничье государство Англия» и азбуку национал-социализма «Германия, пробудись», затем лужа поглотила фотографии Гитлера и свастику, которую я отверткой выковырял из своего туристского ножа. Разнесся слух, что на Бисмаркаллее грабят нацистские виллы. Когда я прибежал туда, прямо на мостовой стоял ящик красного вина. Из-за бутылок у меня вышла схватка со стариками, они навалились на меня всем скопом, я даже на коленки упал, но все же ухитрился вытащить из ящика две бутылки. Я хотел напоследок что-нибудь подарить матери, вот и принес ей эти две бутылки красного вина. Сперва она думала выставить на стол стаканы и бутылки в надежде, что тогда победители не станут срывать на нас свой гнев, но потом устыдилась и сказала, что незачем заранее унижаться и класть к их ногам трофеи.

С раннего утра у железнодорожной насыпи лежал убитый солдат. Самолет-штурмовик обстрелял отделение изнуренных пехотинцев. Им следовало хотя бы закопать кишки, но они все так и оставили, и внутренности вскоре примерзли к асфальту. Эдмунд снял с убитого каску, а следующей осенью насадил ее на палку и черпал в ведра навозную жижу, удобрял свой сад.

Победители, укрываясь за живыми изгородями, гуськом пробирались по полям. Угловой дом, в котором мы жили, на западную сторону был обшит от дождя бурым листовым железом. Когда они приблизились к окраине деревни, один из них наискосок прошелся автоматом по железной обшивке от подвальной отдушины до кровельного желоба, за чем последовало несколько винтовочных выстрелов. Одна пуля угодила нам в дверь и разнесла дверную ручку. Мы с поднятыми руками вышли из подвала. Стариков всех согнали вместе, и они двое суток проторчали на выгоне, за колючей проволокой. Никто не замерз, им разрешили взять с собой одеяла и пальто и жечь костры, однако женщинам не разрешали кормить их через колючую проволоку. Старики на выгоне ворчали, собирались кучками и грелись. Деревня, как они считали, не заслуживала наказания, она не участвовала в войне; в сторонке, вдалеке от всякой стрельбы, она дожидалась лучших времен. Деревня обескровлена — только и остались что старики, женщины да дети. Евреи накупили себе чемоданов и ночью отправились на станцию, Эдмунд и другие рукоплескали на улицах, когда евреи уезжали. Но о своих аплодисментах они на выгоне уже не помнили. Они считали, что оккупанты могли бы и не прибегать к подобным притеснениям. В конце концов победители отпустили изголодавшийся фольксштурм по домам, поскольку старики пошвыряли фаустпатроны в утиные пруды и не произвели ни единого выстрела. На третий день мирной жизни моя мать счищала пятна глины с зимнего пальто Эдмунда.

Однажды мне приснился отец: будто он стоит в нашей городской квартире перед раковиной и маленькими ножничками, как он это обычно делал, выстригает себе из ноздрей слишком длинные волоски. Проснувшись, я понял, что он мертв.

Семейство, поселившееся в нашей городской квартире, в начале лета не пустило нас даже к себе на порог.

— Чего вам здесь еще надо? Обратно въехать хотите? Это больше не ваша квартира. А если вы этого не понимаете, мы сообщим о вас англичанам. Ваш муж служил в гестапо.

Мы отступились от городской квартиры и остались в деревне. Мать сказала, что этим мы обязаны ему. С безмужней женщиной можно не стесняться. При случае, во время деревенской ярмарки, она ходила на танцы, но никогда не приводила домой мужчин.

На деревенские празднества она брала меня с собой — показать, что у нее есть сын и она не желает, чтобы ее щупали. Раньше я принадлежал ему, а теперь шел с ней, и, случалось, на улице она вдруг изумленно смотрела на меня, словно бы ей все же удалось отнять меня у него.

— Ну и вырос же ты, — говорила она тогда.