Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Дома они поставили его сапоги сушить возле печки, он в носках отправился спать с матерью. Вскоре после бомбежки Эдмунд на грузовике вывез из нашей городской квартиры обстановку гостиной и супружескую кровать с двумя тумбочками и зеркальным шкафом. Водителю он заплатил самолично выращенным табаком и сотенной бумажкой. Хотя бы это заслужила моя мать, сказал он, получить назад свое добро. До сих пор я спал рядом с матерью в двуспальной кровати. На те две ночи, что он был с ней, она стелила мне на старой пустующей кровати в соседней комнате.

На следующий день мне очень хотелось, чтобы он занялся чем-нибудь мне хорошо знакомым: разобрал бы пистолет, стер бы с него каждую пылинку и вновь собрал знакомыми жестами и с тем же лязгом металла. Пистолет все два дня провисел на вешалке в прихожей, он больше его не чистил. В его отсутствие я вынул пистолет из кобуры и проверил его у окна, потому что в полутемной прихожей было плохо видно. В прихожей пистолет на первый взгляд показался мне чистым, но у окна я увидел, что бороздки на рукоятке залеплены глиной. Иголкой я выковыривал глину и сдувал пыль с бороздок.

Чистя пистолет, я вдруг вспомнил, что раньше испытывал какую-то неловкость, даже досаду, когда мать, перед тем как нам в воскресенье показаться на людях, чистила щеткой плечи стоявшему в воскресном костюме отцу. И уже выходя, поспешно снимала с его костюма волосок или пушинку, существовавшие зачастую всего лишь у нее в воображении. Когда мать шла за ним по улице, она нет-нет да и проводила рукой по его плечу, хотя смахивать оттуда было нечего. Она дотрагивалась до него, чтобы он заметил, что вырвался на шаг или два вперед. Он не приноравливался к ее шагу, отдергивал плечо, делал вид, будто рассматривает витрину. Тогда она язвительно бросала ему вдогонку:

— У тебя выпадают волосы.

Он терпеть не мог этого сдувания пылинок и одергивания — ведь так мать на улице показывала, что в конечном счете именно она отвечает за отутюженные складки брюк, белый воротничок и чистые плечи пиджака и, стало быть, отец принадлежит ей.

По грязному пистолету я заключил, что отец распустился. Целый день он проводил в кресле, временами впадая в дремоту. Мать поставила перед ним сапогосниматель, но он засыпал в сапогах. Раньше я подошел бы к нему с листом бумаги и карандашом и попросил: «Нарисуй мне зверя». И он нарисовал бы мне одного из своих львов, что, став передними лапами на пригорок, смотрит мне в глаза, но всегда беззлобно. Нарисовал бы мне доброго хищника, питающегося чужим мясом и щадящего меня. Любой нарисованный им для меня зверь знал меня и был опасен лишь для других. Я боялся, как бы карандаш не выпал у него из рук, если я его попрошу мне что-то нарисовать. Не хотелось ставить его в неловкое положение. Я не тревожил его, может, он только закрыл глаза и знает, что я сижу напротив него на стуле и жду удобной минуты, чтобы с ним заговорить. Перочинным ножом я очинил карандаш, хотел посмотреть, как он отзовется на этот звук. Никак. У меня сохранился лакированный пенал — еще с того времени, как я с кожаным ранцем ходил в начальную школу, на крышке был золотом оттиснут скачущий всадник. Раньше в лакированном пенале у меня лежали грифели, теперь там накопился всякий хлам, оставшиеся пули от духового ружья, а также шпеньки с яркими кисточками, которыми мы стреляли по мишени, несколько не нужных мне уже негашеных марок с изображением Гитлера, карандаши, авторучка, ластики. Я очинил все карандаши, но его не разбудил. Проходя мимо, я громко захлопнул крышку пенала, это прозвучало как выстрел в голову с самого близкого расстояния. От хлопка он вздрогнул, в полусне заморгал, чуть приоткрыл веки и обтер руки о коленки. Я кончиками пальцев коснулся его открытой ладони, рука вспотела после хлопка.

Эдмунд по знакомству доставал мясо у одного мясника. Он отрезал для отца большой ломоть и милостиво положил ему на тарелку, как гостю, который никогда уже больше не придет. Прожевывая мясо, я стал давиться и выплюнул полуразжеванный кусок в ладонь. Встал из-за стола и бросил его в печь, в огне зашипело. Я не мог дальше есть; мне нехорошо, объяснил я. Обозленный Эдмунд стал язвить:

— Он уже не переносит хорошей пищи. Это же свинина. Не собачина.

Тут меня опять вырвало. Эдмунд сказал, что у него лучше с желудком с тех пор, как он у Авы в подвале глотает теплый собачий жир. У него там на полке еще стоит полная стеклянная банка, а лечиться он начал летом. Теперь печь в подвале не топится, потому что Цандеры снова перебрались к себе на первый этаж. И Эдмунд вынужден в подвале ложкой выбирать из банки отвердевший собачий жир. В собственной своей квартире он не вправе принимать лекарство, он вытащил нас из грязи, из развалин, а ему за собственным столом не разрешили съесть ни кусочка собачьего мяса.

— Этих вот, городских, Карл, ты их вконец избаловал. Ну и нежные у вас желудки.