Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Мы ждали, что он вот-вот явится. Но его не было. Он так никогда и не добрался до своего прежнего пограничного поста. Я представлял себе, что он снова будет жить в лесном домике, в комнате с серебряными рыбками в плафоне, где мы с матерью навещали его по выходным. Я вспоминал обычную картину, как оба смущенно сидят на краю кровати, дожидаясь, чтобы я ушел играть. Он вешал пистолет на спинку кровати — это означало: мне пора сматываться. Тут я уходил на час гулять и стучал, когда возвращался. Там он останется жив, думал я, когда Эдмунд говорил:

— Теперь они перебрасывают всех на запад. Это большая ошибка, им русских надо задержать, русских.

Я желал отцу, чтобы ему по старой памяти дали ту же самую комнату в лесном домике. Там никто никогда не догадается, на что его использовали. К нему будут относиться как к вернувшемуся с фронта.

Но затем пришло его письмо из Рохерата. Я пальцем водил по географической карте, и все впустую, вероятно, где-то за Айфелем, в Арденнах, какая-то дыра, чтобы ждать там американцев и оборонять каждый клочок земли, хотя бы голыми руками, когда выйдут последние патроны. Это вписывалось в созданную моим воображением картину, я слышал, как диктор по радио говорил о Сталинграде: «Шестая армия окружена, и у нее вышли все боеприпасы. Наши солдаты в рукопашной отбивают натиск врага лопатами и обледенелыми комьями разрытой снарядами земли. Героическое сражение с превосходящими силами противника близится к концу». Отец писал нам с запада: «…Мы здесь остановим войну. Отношения с местным населением хорошие. Они настроены не враждебно. Сейчас немного отдыхаем в деревенском трактире. Заеду, когда смогу. Пока что все тихо».

Он шел в своей длинной, по щиколотку, жесткой зимней шинели по заснеженной деревенской улице. Кожаный ремень был туго затянут, точь-в-точь как на фотографиях из Тильзита. У него не было с собой никаких вещей, только пистолет. Ава Цандер посыпала золой скользкий утоптанный снег. Когда он подал ей руку, теплый зольник от волнения выскользнул у нее из пальцев, но отец подхватил его. Я услышал голоса на улице, подошел к окну и увидел, как он хлопает в ладоши, выбивая золу из шерстяных перчаток. Но я не открыл окна. Я вышел из комнаты, потому что хотел побыть с ним наедине на улице, не хотел, чтобы меня оттерли при общей суматохе в тесной комнате. Он что-то слишком долго трепал меня по щеке шерстяной перчаткой, словно не вполне владел собой. Гладил меня по щеке, а сам смотрел вверх, на окно, не движется ли кто за занавеской. Мне в глаза попала зола, которую он не до конца выбил из перчаток, и правый глаз у меня заслезился. Я отстранился, а он продолжал гладить по воздуху, потом, заметив свою оплошность, замахал рукой, хотя в окне никого не было видно. Он махал как человек, который чувствует, что из-за гардины за ним наблюдают. Почему они не выбегают на улицу? Почему в доме стоит такая тишина? Входная дверь была открыта, он вглядывался в глубину узкой темной прихожей, где виднелась деревянная лестница, словно каждую секунду ожидал услышать торопливые радостные шаги по выкрашенным охрой, вытоптанным посередке ступенькам. Но на лестнице было тихо.

Может, мать надевает пальто, стоит перед зеркалом и металлическим гребнем наспех причесывает круто завитые непослушные кудряшки? Не ради него. Иногда она стояла перед зеркалом и разглаживала пальцами морщинки под глазами, ей было тридцать четыре года, и она кусала себе перед зеркалом губы. Она виновато усмехалась, когда замечала, что я исподтишка за ней наблюдаю. Мать молча спустилась по лестнице, за ней следом Эдмунд. Ава Цандер созвала все свое семейство, всех собрала у входной двери на снегу, где на только что рассыпанной золе не поскользнешься. Ава радовалась, что посыпала снег золой.

— Я знала, что он придет, — повторяла она.

И то, что все за ними наблюдали, толкнуло их друг другу в объятия. Они обнялись молча и лишь ради посторонних людей.

К вечеру опять пошел снег. Отец сидел в плетеном кресле, сапоги он снял. Он грел ноги в духовке, мои коньки лежали под печкой.

Отец спросил:

— А Утиный пруд замерз?

Собственно, ему не хотелось больше выходить из дому, но я уговорил его прогуляться, до того как стемнеет. Мы шли старыми проселками, пока не очутились у Утиного пруда, где местные мальчишки каждый день катались на коньках. Сейчас они уже разошлись по домам. Утиный пруд примыкал к кирпичной стене крестьянского двора, бузина, непролазные заросли малины, кроличьи норки в холмах, куда мы удирали по воскресеньям, когда отцу не хотелось сидеть за накрытым для кофе столом. Эдмунд знал, что отец избегал семейных сборищ и не любил гостей. Он до сих пор не забыл, как его заставили ждать, пока мы на дворе стреляли из духового ружья в мишень. Хелена Портен сразу замечала, когда отцу не терпелось уйти. И когда он затем чуть ли не выбегал вместе со мной из дома, она терпеливо говорила:

— Пусть идет. Вы же знаете, какой он у нас непоседа.