Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Отправляясь на велосипедах к Эдмунду, мы взяли с собой одежду, документы и свадебные столовые приборы. По чемодану на багажнике и по сумке на руле. Когда опять стали ходить трамваи, мы в чемоданах и сумках забрали еще, сколько могли. Мы боялись, как бы все не разграбили, если мы проиграем войну. Духовое ружье я тоже увез в деревню, но там оно пылилось на гардеробе.

Мать написала в Тильзит, чтобы отец посылал свою корреспонденцию по новому адресу и письма не попали в руки к Кремерам, которым она не доверяла. Восьмидесятидвухлетняя старуха пела в подвале, Ава Цандер пела о рае: «Мне бы перья, мне бы крылья, полетела б без усилья над адамовым холмом…»

Я хотел вместе с ним победить. Это вошло мне в плоть и в кровь. А теперь мы спрятались под крышу Эдмунда Портена. Цандеры, чтобы сберечь обстановку, летом не сидели днем в квартире. Они шли в подвал, где стояла старая мебель. Наверху они ходили в домашних туфлях, а в подвале — в деревянных галошах. Старик Цандер утром выносил мышеловки и выкидывал мышей в помойную яму. Снег заметал картофельные грядки. Я написал письмо в Тильзит.

Он не ответил, слал лишь краткие весточки, где не упоминал моего письма. Может, письмо затерялось. Или он о нем умалчивал, потому что оно было ему неприятно. Мать шила на машинке платья и фартуки для деревенских женщин. Постепенно все узнали, что она недорогая портниха-самоучка и шьет очень недурно.

Наконец от него пришло письмо: «Дорогой сын…» Письмо было короткое, всего одна страничка, синие чернила, косой каллиграфический почерк, оправдавший себя, когда он стал бухгалтером на стрельбище СС. Рука конторщика, проверявшая дома перед сном газовые конфорки.

Он писал мне: «Я не против, чтобы мои письма выбрасывались. Когда я после войны вернусь домой, я хочу снова носить свои штатские костюмы, а не читать свои письма. Но ты спрашиваешь совсем о другом. Мы здесь выполняем задачу, не сравнимую ни с какой другой. Этому нельзя научиться, это просто приходится делать, потому что это важнее нашей собственной маленькой воли. Нужно иметь какую-то опору, чтобы такое совершать. Одно дело — стрелять по мишени, и совершенно другое — стрелять в живого человека. И евреи не одни, за ними еще тысячи и сотни тысяч, принимавшие нас за дураков. Евреи ведь мастера наводить тень на ясный день. Мы сейчас не можем себе позволить ложной жалости. Мы начали новую жизнь и не станем разделять ее с теми, кто до самого конца надеются после нескольких трудных лет снова оказаться наверху. Стоя под дулом автомата, они смотрят на тебя так, будто ты победил лишь на день-другой. И когда их бог перевернет страницу, тогда уж они пошлют тебя в яму. Но они сами себе ее роют. Этому не учатся — стоять и нажимать на спусковой крючок, тебя туда ставят. Поначалу я думал, какое счастье, что не стоишь несколькими метрами дальше, на том месте, где стоят евреи. Потом раздается команда: «Клади лопаты». Они еще понадобятся. И они кладут лопаты. Нет, сказал я себе, терпеть как козел отпущения — это не для нас. Вовсе не простое везение, что мы стоим там, где должно. Мы это место себе завоевали. Как ты можешь спрашивать, не проиграем ли мы? Никогда больше такого не пиши. Если б не эта внутренняя опора, голова может пойти кругом. Мы не можем такое выполнять, а затем зажимать рот платком. Двое моих товарищей застрелились, это их личная ошибка. Другие решили, что могут взять себе премию из конфискованных сундуков еврейского населения: бриллиантовое кольцо, меха, золотой портсигар. Их отчислили. Завтра мы ожидаем высоких гостей. Все будет как нельзя лучше. Если бы те, другие, были невинны, мы не могли бы, бреясь, смотреть себе в глаза. Надеюсь, мне удалось тебя подбодрить. С сердечным приветом. Твой отец».

Письмо принес не почтальон. Один из отцовых сослуживцев, приехавший в отпуск, вручил его нам. Мать поинтересовалась, что я ему написал в своем письме.

— Что касается меня, — сказала она, — можешь ему написать, что я выбрасываю его письма.

Чудо, которое он сулил, с каждым письмом разрасталось все шире. Чем больше он распинался, тем с большим равнодушием читала она его письма и тут же выбрасывала.

— Что это с ним? — говорила она. — Никогда он еще так не распускался.

По ее словам, он лишь искал удобного случая, чтобы дать себе волю. Где же еще он может себе подобное позволить?

— Вот и отыгрывается теперь на тебе, потому что ты дал ему своим письмом зацепку. Пожалуйста, раз это ему так нужно. Вот, вот тут написано черным по белому: «Нужно иметь какую-то опору, чтобы такое совершать». Знал бы ты, кто это на тебя опирается.

— Я знаю, — сказал я, забирая у нее из рук письмо.

— Нет, не знаешь, — сказала она.

Я сказал:

— Тут же все написано. Или, может, ему надо еще указать точное количество? Ты хочешь знать, скольких он за день приканчивает?

Она попыталась вырвать у меня письмо, чтобы его сжечь. Но я вцепился в него обеими руками и спрятал за спину.

— Он же ничего, ровно ничего для тебя не делает! — кричала она.

— Он мне написал, — сказал я.