Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Вечером на перроне мимо окон эшелона ходил Дед Мороз, раздавал яблоки и печенье. Он был навеселе и пил за здоровье солдат, поднимая флягу, которую носил в нагрудном кармане. Отец был в шерстяных перчатках СС, он не захотел взять заячьи, которые Эдмунд передал для него моей матери. Меховые перчатки сохранились еще с тех времен, когда Эдмунд ходил загонщиком на облавную охоту. В виде вознаграждения он получал зайца, шкуру Хелена Портен относила к скорняку и заказывала пару перчаток для гона, они лежали в платяном шкафу и надевались, только когда старые были изношены до дыр. Пара, которую мать хотела дать ему с собой, пахла нафталином. Это были рукавицы.

— Для востока, для «сибирских морозов». Там все носят меха, — сказала она, — так что не смущайся.

Он сказал, что мех помешает ему шевелить пальцами.

— Ты можешь носить их в свободное время. Когда у тебя будут увольнительные, — возразила она.

— Это же не зимний курорт, — усмехнулся он.

Но она настаивала:

— Когда иной раз будешь свободен, вполне можешь их носить.

На это он:

— Ты что, не понимаешь? Я же тебе объясняю, что не могу в них шевелить пальцами, а это значит, они непригодны к службе. — И он из окна вагона рассмеялся.

Это звучало вполне резонно: ему было необходимо, чтобы руки, пальцы могли свободно двигаться. Он целился правой рукой, упражнял пальцы. Прощальная шутка. Никто не заплакал.

— Отдай их ему, — сказал он, — пусть носит.

Но мне они тоже были ни к чему. Зима выдалась мягкая.

На берегу Мемеля он нашел спиленное дерево, пень, на котором позировал, когда ему нужны были фотографии для посылки домой. На одном снимке он сидит на пне один, на другом — стоит с двумя дружками в снегу, все трое в длинных, по щиколотку, зимних шинелях, туго-натуго подпоясанные ремнями. Летом они опять сфотографировались на пустившем ростки пне, это было их излюбленное место. Уголок, где проводила свободное время зондеркоманда.

Пока он находился на западе и проверял паспорта, я вполне представлял себе его службу с пистолетом. Пистолет ему не нужен, думал я, он носит его только для острастки, голландцы безобидны, они работают у нас на заводах. На западе это пока было так. Но в Тильзите? В чем заключались его обязанности там? Он писал письма, которые мать вместе со старыми газетами бросала в помойное ведро, предварительно мелко-мелко изорвав, чтобы никто не мог их прочитать. Гломпы, объяснила она, суют свой нос в каждое помойное ведро. Антон Гломп писал из Минска. Они подносили письма к носу собаки, она обнюхивала буквы и виляла хвостом, когда они говорили: «Это от Антона». Антон Гломп погиб уже за Минском. В его мансарде на стенах все еще висели кровоточащие сердца Иисуса с терновым венцом. Собака позабыла старый фокус, Гломпы уже не клали ей на нос ломтиков колбасы. Подавленные горем, они думать забыли о фокусах. В один прекрасный день бронзовый профиль Гитлера исчез со стены, теперь на том же гвозде висел Антон Гломп в черной лакированной раме, правый угол которой был затянут траурным крепом. В тот день, когда я углядел замену, на мне была коричневая рубашка. Почтальон передал мне возле дома письмо для Гломпов, дверь в квартиру была открыта, я вошел в гостиную и увидел, что Гитлера на стене уже нет. Гломпы сидели на диване, выглядели печальными и исполненными решимости натравить на меня собаку, если я скажу: где же фюрер? Я отдал им письмо и вышел.

— Большое спасибо, — сказали они мне вслед.

Спасибо за письмо? Или за то, что я на них не донесу? Может, они благодарили меня авансом? Тут я заметил, что становлюсь «непригодным к службе». Я стоял с пустыми руками на лестнице, смехотворно закаленный, я с радостью глотал собственную кровь, чтобы угодить отцу, ведь я искал себе отца. И когда думал, что нашел его, вдруг увидал перед собой человека, которого послали к месту назначения. Кто я и какую при этом играю роль, было безразлично. Ровно ничего не значило, донесу я на Гломпов или махну на них рукой. Я стыдился, что, как собачка на привязи, бежал следом. На лестнице, когда пришла Анна с веником и стала мести площадку у входной двери, я сдержал слезы, сделал вид, будто интересуюсь электросчетчиком возле двери в подвал.

— Не поворачивайся ко мне спиной, это меня пугает, — сказала слабоумная и вытрясла перед домом веник.

Анна помогла мне, я вышел на улицу, постоял у двери, грея на мартовском солнце спину о кирпич, потом направился к затопленным рекой лугам. Лед еще не порыхлел, старики уже наведывались в свои сады, собаки хватали ледышки, которые им кидали через ледяное поле. На дальнем краю луга стояла машина отца Виткампа. Безоблачный воскресный день, ни воющих сирен, ни войны, Виткамп с отцом катались на коньках. Виткамп написал об этом сочинение, которое затем читали в классе. Учитель немецкого хотел, чтобы мы выразили свое одобрение, мы немножко похлопали. Я пришел к заключению, что Виткамп — лгун, потому что живется ему счастливо.

Сначала в тильзитских письмах ни строчки не было о его распорядке дня, только одно замечание: «У меня все хорошо. Потом напишу подробнее о новых своих обязанностях».