Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

— А в чем мы можем его уличить? Если его станут допрашивать, он скажет, что отдал приветствие. Нет смысла. Оставьте его.

Мать стояла с двумя соседками у входной двери, она заплакала, но тут же смущенно утерла фартуком слезы, словно чувствовала себя замаранной. Этот, в мокрой окровавленной рубашке, — как к нему прикоснуться, как увезти? В машине? Он же запачкает сиденье. Она вошла в дом и вернулась с полотенцем и одеялом из верблюжьей шерсти. Женщины остановили какую-то машину и нас обоих туда усадили. Дорогой мы не разговаривали друг с другом. По пути в больницу водитель старался нас успокоить: может, это всего-навсего мышечная рана.

— В войну, — подбадривал он нас, — самые опытные, самые хорошие врачи.

Пробуждение, белый эмалированный тазик для рвоты. Кто подставляет тазик? Лица я не мог узнать, я видел лишь тазик и руку. По большому пальцу я узнал отца. Он был в форме и сидел на краю кровати, пистолет мешал ему сидеть, и он отпихнул его назад, в перину, теперь ему сиделось удобнее и он мог держать таз. Он не снял фуражку, может, только сейчас вошел, козырек влажно поблескивал. Сквозь туман наркоза я увидел, что и плечи у него мокрые. Когда я стал лучше видеть, я понял, что козырек у него мокрый от дождя. Тут мне стало весело и захотелось посмотреться в зеркало.

— Почему ты хочешь посмотреться в зеркало? — спросил он.

— Идет дождь? — сказал я и хотел встать, идти с ним, так редко случалось, чтобы мы вместе гуляли по прибрежным лугам и полевым дорогам. Сейчас, в дождь, мы непременно бы друг друга хорошо поняли.

— Лежать и не двигаться, — приказал он.

А я на это:

— Где же зеркало? — Как я благодарен ему, вот что мне хотелось увидеть в зеркале.

Он снял фуражку и повесил ее на спинку стула, левой рукой пригладил волосы, а правой балансировал тазиком.

— Меня сейчас еще не будет тошнить, — сказал я, — разве что потом. Зеркало.

Он встал и взял с тумбочки старика, еще находившегося под действием наркоза, бритвенное зеркальце. Один из тех старых хрычей, что на улице харкали и обзывали нас «гитлеровскими молодчиками»; теперь он лежал в белой палате, с высунутым языком. На языке висел зажим, старик силился проглотить собственный язык и задохся бы, но при каждой такой попытке зажим удерживал толстый лиловый лоскут. Вот кто был его сестрой милосердия, зажим, а у меня в палате — серебристый череп, а где эта эмблема, там был и мой отец с бритвенным зеркальцем.

— Ты себя видишь? — спросил он.

Я радостно смеялся в зеркальце, рот у меня был полуоткрыт, за спиной белоснежная подушка, смеялся благодарно, пока меня не затошнило. Отец тотчас подставил тазик, я похлопал ладонью по перине. Он не понял. Я хотел, чтобы он лег рядом со мной, там, где я похлопывал по кровати. Иди же ложись, думал я. Спешить некуда. На улице дождь. Ты же промокнешь, отец. Промокнешь насквозь, если сейчас уйдешь. Сказал ли я «отец»? Так я их никогда не называл — «мать» или «отец». Мы говорили друг другу «ты», они бы насторожили уши и удивились, если бы я вдруг обратился к ним так, как они именуются в Библии или хрестоматиях. Иди, приляг на минуту рядом со мной, прямо в мундире, от него пахнет дождем. Старый хрыч нас не видит, он спит. Видишь, как движется зажим, когда он глотает? Зажим начеку. Их двое. И нас двое. А потом мы оба посмотримся в бритвенное зеркальце, у меня твои серые глаза, твой лоб — так говорят люди, — твой узкий рот, твой подбородок, я вылитый ты, говорят они, и вот это у меня тоже от тебя — твой большой палец. Теперь ты все это можешь увидеть в зеркале, не сможешь просто не замечать, замалчивать, мне достаточно и того, чтобы ты лег рядом со мной. Я похлопал по матрацу. Он пригнулся ко мне:

— У тебя жар?

Он пощупал мне лоб, мокрые пальцы, приятно прохладные, туман, пальцы…

— Мне кажется, меня больше не будет тошнить, можешь поставить тазик на тумбочку.

— Знаешь, — сказал он, — кто тебя оперировал?

— Кто?

— Все прошло хорошо, доктор Виткамп, сын его учится в одном с тобой классе.

Спасовал ли я? Нет, не спасовал. У того был нож, я прижал его к земле, а он снизу меня пырнул. Я поступил в чем-то неправильно? Нет? Тогда все хорошо, твой мундир уже почти просох. Я буду впредь внимательней. Я буду… я буду… дорогой отец, ты никогда не должен выглядеть так, как вот этот, с высунутым языком. Таким старым и беспомощным, нет, ты таким никогда не станешь. Дай слово! Я рад, что ты не такой. Ты в чем-то вовсе не мой отец… ты… ты… нечто лучшее.

— Где она?

Моя мать не пришла. Он сказал, что она очень разволновалась, приняла таблетки. Я не поверил. Отмывает верблюжье одеяло, подумал я. И испачканное кровью полотенце. Устроила себе дополнительный стиральный день. Мне это было безразлично. Ее слезы меня позорили, она не желала жить с отцом и со мной. А я, я не хотел находиться слишком близко от ее теплых укоряющих слез, она всегда слишком поздно хваталась за носовой платок, чтобы я видел, как слезы текут у нее по подбородку и шее в вырез платья. Мягкая плоть под платьем пахла слезами, мокрые груди, иногда я протягивал ей чистый носовой платок, а сам спешил побыстрее убраться.